Название статьи, на мой взгляд, неудачное. Воздух – стихия благодатная, прозрачная, светлая, а Страхов пишет о смысловых миражах, подмене понятий, или, по-современному говоря, симулякрах. О том, что проносится по культурному или общественно-политическому небосклону с яркостью звезды, но на самом деле является лишь метеором, не имеющим на небесной карте своего определённого места: внезапно появится, произведёт некое впечатление и быстро исчезнет. Вместе с тем, нельзя не согласиться с мыслью автора, что под воздействием атмосферы или общественной среды то или иное явление может приобретать другие, чем в реальности, а порой и противоположные, очертания. Одним словом, философ исследует не столько сами отрицательные явления российской действительности, сколько обстоятельства, способствующие их появлению и искажённому восприятию.
Сделав эту оговорку, перейду к сути рассматриваемой Страховым проблемы. Он пишет о переломном пореформенном времени, более конкретно, о 1861 – 1863 годах, когда русское общество представляло собой, как писали «Московские ведомости», «удивительное зрелище»: «Не было такой нелепости и такого безумства, которые не могли бы рассчитывать на успех… Это было время так называемых «свистунов», время всевозможных безобразий по части социализма, коммунизма, материализма, нигилизма, эмансипации, простиравшейся на все виды глупости и разврата, время поругания всего, чем дорожит народ, общество, человек, время невероятной терроризации, которая проводилась над целым обществом шайкой писак, захвативших в свои руки публичное слово;… время, когда какая-то дама, имя которой теперь не припомним, мимически представляла перед пермской публикой Клеопатру «Египетских ночей» Пушкина и когда петербургское образованное общество чуть-чуть не готово было признать эту даму за провозвестницу новых начал жизни…». Страхов с некоторыми оговорками соглашается с такой оценкой и одновременно признаёт обоснованность возбуждения, охватившего общество. «Люди, – пишет он, – горячо стремились к тому, что считали добром и правдой, и фанатически гнали то, что признавали злом и ложью».
В чём же тогда проблема? А проблема в том, что «…они ошибались в своём различении, неправильно проводили пограничную черту между плохим и хорошим». Ну, чем не диагноз состояния умов в Советском Союзе во второй половине 1980-х годов или в России в 1990-е?
Каким же образом, задаётся далее вопросом Страхов, «шайка писак» смогла захватить в свои руки публичное слово; каким образом в литературе вдруг приобрели вес не писатели, а писаки, а авторитет миновал достойные руки и попал в недостойные?». Продвигаясь к ответу на него, исследователь приводит ещё одну цитату из «Московских ведомостей»: «Пусть русская публика вспомнит этот неслыханный позор России, … пусть вспомнит, под каким ужасным кошмаром находилось у нас целое здоровое и сильное общество, пусть вспомнит она, как поседевшие люди подличали перед двенадцатилетними мальчишками, считая их представителями новой мудрости, долженствующей преобразовать целый мир, как воспитатель пасовал перед своим воспитанником, как профессора боялись выставить студенту балл, соответствующий его нахальному невежеству, как начальствующие лица, и лица высокопоставленные, трепетали того, что скажет о них помешанный фразёр в Лондоне…, пусть вспомнит она все те нелепости, безумства, весь тот неслыханный «нигилизм», который господствовал в нашей литературе, и эту непонятную терроризацию, посредством которой всякий мальчишка, всякий негодяй, всякий «жулик» мог приводить в конфуз самые бесспорные права, самые положительные интересы, наконец, логику здравого смысла».
Уверен, что не у меня одного приведённое описание вызвало ассоциации не только с концом 1980-х или 1990-ми годами. Разве мало «жуликов» мы видим в сегодняшнем информационном и общественном пространстве нашей страны? Разве не вопиют нелепости и безумства в значительной части литературы – той части, которую мы всё ещё по инерции относим к русской и которую давно уже пора бы было назвать чужой, а то и чуждой, литературой, выходящей на русском языке? Разве современная либеральная пресса не попирает бесспорные права и интересы человека, логику здравого смысла?
Положительный ответ на все эти вопросы для меня очевиден, и именно поэтому вместе с автором «Воздушных явлений» хочется, наконец, разобраться в вопросе о том, что давало и даёт силу этим элементам разложения, этой «ничтожной тле», о которой «в сравнении с великим целым русского народа… даже стыдно говорить». Но эта «тля» не просто была в силе – как и в наше время, она действовала с поразительной самоуверенностью и воображала себя «близкой к полному господству». Проблему Н.Н. Страхов видит не только в том, что «эти элементы возникли и развивались в Петербурге или под его влиянием», не только в том, что они «захватывали частицу власти и действовали её обаянием». Было что-то ещё, что заставляло общество опасаться и пасовать. Позор, который испытала Россия тогда, как и в наши дни, имел, по мнению автора «Воздушных явлений», гораздо более глубокую сущность.
Страхов не считает необходимым стыдиться того, что кто-то в обществе вынужден опасаться и пасовать. Более того, он настаивает, что страх в обществе должен присутствовать, но только у тех, «которые должны бояться». «Весьма хорошо бы было, если бы людей недостойных и виноватых постоянно душил кошмар, чтобы те, кто чувствует грех на душе, постоянно боялись, чтобы неправые притязания и несостоятельные права пасовали и приходили в конфуз… Там, где нет этого страха, конечно, всё мирно спит, но зато и всякая неправда обживается и разрастается до чудовищности».
Обычно же в нашей стране дело обстоит с точностью до наоборот: хорошие опасаются плохих, «тля и гниль» настойчиво пугает нормальных людей, и они нередко перед ней пасуют.
Итак: «Каким чудом сила очутилась не на той стороне, на которой она должна бы была быть по всем естественным законам?». Отвечая на этот вопрос, русский философ и, напомню, человек, близкий братьям Ф.М. и М.М. Достоевским, Ап. Григорьеву, Л.Н. Толстому и, особенно, Н.Я. Данилевскому, выступает против того, чтобы преувеличивать значение администрации и принижать роль других пружин и сил, действующих в человеческом обществе и объясняющих человеческие дела. «И власть, и общество, и вообще все делания и подразделения человеческого мира, – настаивает он, – подчинены одной общей силе, именно силе идей, владычеству нравственных побуждений. Мир идей есть настоящий человеческий мир, и этим, как говорят, человек отличается от животных. Следовательно, вот где нужно искать главный источник и объяснение для действий и событий, которые совершаются между людьми». Мы в современной России формально всё ещё живём в отсутствие этого мира – мира идей, мира идеологии, – поскольку в Конституцию 1993 года был заложен принцип деидеологизации нашей общественно-политической жизни. Наши противники этому только радуются, но объективная действительность всё равно берёт своё. Впрочем, не только ответственные деятели современной русской мысли, но и некоторые представители во власти, в первую очередь В.В. Путин, эту действительность вместе с ужесточением в последние десятилетия идеологической агрессии Запада против России признают. И это вселяет некоторую надежду.
Тем не менее, даже здоровые элементы во власти концентрируют своё и наше внимание главным образом на тех подрывных действиях в информационно-идеологической сфере, которые идут извне, или на активности так называемой «пятой колонны» Запада в России. Жёсткие оппозиционеры власти из числа почвенников, в свою очередь, не хотят говорить ни о чём другом, кроме её, власти, ответственности за состояние умов в стране. Страхов же заставляет нас сконцентрироваться на другом. Да, пишет он, «дурные элементы» могут появляться и в обществе, и в литературе, и в администрации, но «они составляют побочный и неправильный продукт общей жизни, общей почвы, и если администрация могла придать им вес своим сочувствием и своим содействием, …то они, однако же, не от неё получили свою коренную силу, не ею произведены и не ею держатся». И здесь философ открывает нам суть своего главного смыслового посыла, звучащего сегодня, к сожалению, ещё более актуально, чем в середине позапрошлого века: «Прямой ответ один – метеорам дала развернуться та среда, та атмосфера, в которой они зародились и совершали своё развитие… Везде тогда обнаружилась такая сильная уступчивость, такая слабость сопротивления и устойчивости, что самые бессодержательные явления, самые пустые мыльные пузыри могли спокойно держаться и признавать себя чем-то существенным».
«Если седовласый старец пасует перед мальчишкой, отец перед сыном, воспитатель перед воспитанником, – задаётся вопросом Страхов, – то кто из них более заслуживает осуждения?».
Ответ для него однозначен: тот, кто старше и более образован. И вина его тем серьёзнее, что младший и менее образованный вследствие слабины, проявленной более зрелым оппонентом, может действительно принять свои сырые и недалёкие мысли за нечто незыблемое и победоносное. «Сторонники здравомыслия, поборники родной почвы, – настаивает философ, – не имеют права пасовать перед дурными элементами, они обязаны иметь достаточно твёрдости и веры в свои права и идеи, чтобы их защитить». Но один, как говорится, в поле не воин, необходимо наращивание числа твёрдых опор в общенациональном духовном организме. «Если бы у нас были ясные и вполне сложившиеся понятия о вещах и делах, если бы у нас было достаточно авторитетов (выделено мной – М.Д.) и наш духовный мир представлял сколько-нибудь прочный строй, то не так легко бы было летучим мыслям расшатать и возмутить его», – подчёркивает Страхов.
Так почему же у нас не хватило прочности духовного строя, недостало авторитетов и в 1860-х, и на рубеже XIX и XX веков, а также накануне февраля 1917-го, в 1953 – 1956 годах, в конце 1980-х? Почему их не хватает сегодня?
В этом нам предстоит серьёзно разбираться, не затягивая, однако, эту работу: времени на восстановление идейной, политической, экономической, культурной, наконец, в широком смысле этого слова самостоятельности, что в случае с нашей страной абсолютно равнозначно выживанию, осталось предельно мало.
Вот один из ответов, который даёт в своей книге современный исследователь русской философии XIX века, в том числе творчества Н.Н. Страхова, Н.П. Ильин, и мой опыт общения в среде фигур, относящих себя к стану консерваторов или почвенников, говорит о том, что он весьма близок к истине. В вышедшей в 2008 году монографии он пишет: «Мы рассмотрели две ранние статьи Страхова из журнала «Время», в котором были напечатаны также замечательные работы Григорьева, роман Достоевского «Униженные и оскорблённые», его «Записки из мёртвого дома» и целый ряд ярких публицистических статей, перевод (по инициативе Достоевского) «Собора Парижской Богоматери» В. Гюго, стихи Якова Полонского… да чего только значимого и литературном, и в общественном, и в философском плане ни появилось в этом журнале за два с небольшим года! И вот такой журнал подло, руками правительства, «похоронили» наши тогдашние самые влиятельные консерваторы И.С. Аксаков и М.Н. Катков. «Похоронили», использовав как повод статью Страхова, а на деле – мстя Ф.М.Достоевскому и Ап. Григорьеву за жёсткую критику в их адрес, движимые патологическим честолюбием и завистью к настоящим гениям, а заодно платя дань своей глупейшей, можно сказать, местечковой ненависти к Петербургу.
Эта омерзительная черта – азартно топить своих (по выражению Григорьева), наносить удар в спину – перешла по наследству и к многим нынешним «консерваторам», которые тем не менее имеют наглость рассуждать о своём «нравственном превосходстве» над всяческими «либералами»…
Что касается вопиющего расхождения между заявляемыми идеалами и личными поступками «заявителей», то название этого расхождения известно уже два тысячелетия. Фарисейство – самая серьёзная современная болезнь «патриотического движения» (особенно его православного крыла), болезнь, которая грозит стать духовно смертельной».
Вторая, но связанная с первой, проблема заключается в том, что в сегодняшней России крайне мало тех, кто готов был бы всецело поддержать философско-публицистическую и тем более общественно-политическую деятельность почвеннического, консервативного направления. Этой деятельности чётко указана черта, за которую не рекомендовано выходить, и мало кто за неё выходит, потому что знает: в этом случае он лишится и тех немногих средств, которые имеет. Нередко бывает и так: с целью дробления набирающих силу коллективов поступление им средств от благотворителей блокируется, а будучи поставленными перед выбором: получать меньшую зарплату, но всем вместе или расстаться с частью соратников, но сохранить прежние доходы, большинство руководителей выбирает второе. Примечательно, что, поступив так, иной деятель продолжит восхищаться артельным принципом как архетипом русской традиции и заявлять, что именно в нём – спасение России. Так ломаются даже робкие попытки формирования крепкого почвенническо-консервативного сообщества.
Вернёмся, однако, к Страхову, который по поводу авторитетов пишет: «Авторитеты не лежат готовые на дороге, их нужно создать, нужно как здание сперва возвести, а потом укреплять и поддерживать… В обществе, где не возникают авторитеты, господствует или совершенная анархия, неурядица мысли, или ещё вернее – леность и апатия, безжизненность и спячка». Там же, «где господствует анархия мысли, – продолжает Страхов, – …начальство над умами может легко достаться силам не вполне здоровым и правильным. Против этого зла есть только одно средство спасения – именно деятельность здравых и правильных авторитетов». Встретили ли в современной России должный отпор «силы не вполне здоровые и правильные» (любой из читателей, уверен, назовёт в этой связи десятки имён современных разрушителей, не просто жирующих, но и кормящихся из рук власти) – вопрос, как говорится, риторический.
Проблема, действительно, в том, что у нас предельно мало людей, которых можно было бы положа руку на сердце отнести к числу истинных авторитетов. В данном случае, понятно, я имею в виду не тех, кто обладает определённым объёмом экспертных знаний или занимает видное положение в истеблишменте, а тех, кто истинен с духовно-нравственной точки зрения. Люди этот момент тонко понимают, они нутром чувствуют, что лишь «чистые сердцем Бога узрят».
В результате большое число полезных идей последних лет опорочено только тем, что их поручили озвучить деятелям, которые не пользуются в народе не то что авторитетом, а и просто уважением. Соответственно и идеи эти были восприняты с противоположным знаком.
К чему ведёт такая ущербность здоровых сил, мы видим по нашей действительности. Но одного их формального укрепления недостаточно. Угрозу неурядиц и даже хаоса в стране Н.Н. Страхов связывает в не меньшей степени с «бедностью умственной жизни» в целом и «слабым проявлением и развитием основ нашего духовного строя». Философ подмечает, что в России большое количество мест и положений, которые должны быть заняты людьми с образованием, на самом деле заняты личностями малообразованными. «Понятно, – пишет он, – что эти люди чувствуют, чего им недостаёт в их положении; понятно, что они всячески стараются походить на то, чем они должны бы быть. Является, таким образом, огромная масса людей, передразнивающих образование и подделывающихся под образование. А какой первый, бросающийся в глаза признак образованности? Конечно, свобода мысли, возможность о каждом деле своё суждение иметь, неподчинение авторитетам, самостоятельный взгляд… Ничто не уважается, во всём отыскивается тёмная сторона. Начинается дешёвый скептицизм, копеечное, лакейское критиканство…». Именно на этой почве, по Страхову, пускает ростки нигилизм.
«Как произошло, – продолжает он, – что эти люди не согреты и не возбуждены силой духовной жизни, их окружающей? Потому, конечно, это произошло, что слаба и холодна эта жизнь, что слишком глубоко кроются её живые ключи, а между тем всё способствует тому, чтобы эти люди оторвались от почвы, забыли и думать о её живых соках… Их тянет к себе французский язык, европейские нравы, привычки и понятия; над ними носится в виде светлых призраков целая туча иноземных идеалов, идеалов чужих, непонятных, незнакомых, трудно достижимых, но тем более заманчивых и привлекательных. Так они и остаются на воздухе – и от своих отстали, и к чужим не пристали…».
Отвечать на вопрос о том, почему люди оторвались от почвы и почему их затянуло в себя западничество, Страхов начал ещё в «Роковом вопросе». Он считал, что, для того чтобы отразить агрессию Запада и взять над ним верх, надо сначала доказать ему, что с ним борется сопоставимая, а лучше – более высокая, цивилизация. Кто-то скажет, что мы таковой и являемся. Да, по сути, являемся, а вот во внешних проявлениях и, главное, в самосознании этой сути не соответствуем. Одной из основных причин такого отставания является тот факт, что со времён Петра I, а на деле раньше, с рубежа XVI – XVII веков, наши правители и более широко – «элита» навязывали нам следующее понимание: чем ты ближе в своих бытовых, трудовых и умственных привычках к Западу, тем ты более «культурен».
Единственным более или менее продолжительным периодом отхода от этого критерия были 1930-е – 1960-е годы. Неудивительно, что именно тогда наш народ и одержал свои великие военно-политические, экономические и культурные победы над Западом [1].
Этот западоцентричный стереотип понимания «культурности» мы и должны преодолеть в первую очередь.
Прогноз на будущее у Страхова более оптимистичен, чем может быть наш сегодняшний прогноз. «Настоящая живая жизнь, пишет он, – течёт глубоко под ними (имеются в виду те самые общественно-политические симулякры – прим. М.Д.) идёт своим чередом. Россия жива, крепка и цела своим народом и всем тем, что ещё оказывается народного в её высших классах. Много блеску и шуму может совершаться в воздушных слоях; но дунет ветер, и всё это разлетается и развевается; глубокий же поток народной жизни не боится ветра и продолжает течь, как река, с которой ветер снёс туманы». После всего произошедшего с ней в XX веке Россия уже не настолько жива, крепка и цела своим народом, как была крепка и цела в веке XIX. В её высших классах практически не осталось ничего народного. Да и в целом река народной жизни весьма и весьма обмелела. За счёт повышения зарплат чиновникам или предоставления промышленникам и торговцам возможности «зарабатывать» ещё больше её не наполнить. Мощные армия и флот в этом деле тоже не помощники (вспомним, кстати говоря, как они всего за несколько лет превратились из главных союзников романовской России в силу, разрушившую её!). А вот сокращение в этих обстоятельствах расходов на культуру, образование и здравоохранение точно сделает реку народной жизни ещё более мелкой…
Излишне развивать простую мысль, что если бы советам Страхова было уделено должное внимание в конце XIX века, если бы советские идеологи знали хотя бы две-три его мысли, если бы у них достало ума сделать его работы достоянием мыслящих людей хотя бы в 1970-е, то, по крайней мере, восприятие процессов погружения России в очередные смуты было бы иным. Всего этого не произошло. Нам, русским людям, ничего не остаётся, как внимательно прислушаться к Страхову сегодня. И тем, кто находится у кормила российской власти, я бы посоветовал сделать то же самое.
