Рождение антисионизма

   В библиотеке Конгресса США я ознакомился с признаниями видной
сионистки Э. Маркиш. «Шестидневная война на Ближнем Востоке, – писала
она, – все расставила по своим местам в психологии российского
еврейства… многими среди российского еврейства был сделан
категорический выбор: “Израиль – это родное, Россия – это в лучшем
случае двоюродное, а то и вовсе чужое”. Так рассуждали не только те
евреи, которые уже тогда решили свою судьбу – вырваться в Израиль. Так
же рассуждали и те, кто на работе утверждал обратное».

   О вводе наших войск в Чехословакию я узнал, сидя с друзьями в
пивном баре на Цветном бульваре. Я сразу же почувствовал, что шаг этот
оправдан. Мы, русские славяне, спасали чешских от возможной оккупации
Запада, который всегда старался перемолоть, использовать и уничтожить
славянское племя. У меня улучшилось настроение, и я стал объяснять своим
друзьям благотворное значение этого события. Мы были довольны, зато два
еврея-сиониста за соседним столиком заметно погрустнели. А я встал с
места, поднял кружку пива и громко произнес: «За успешный ввод наших
войск в Чехословакию!» Подавляющая часть зала поддержала меня, кроме
двух типов за соседним столиком, которые выскочили из бара как
ошпаренные, даже не допили своего пива, что-то бормоча про антисемитов.
Эти люди воспринимали русское дело как враждебное, а все антирусское –
как свое, национальное. Русских патриотов они называли невежественными
скифами, темными неудачниками. Известный бард, сын большевистского
комиссара Б. Окуджава в своем кругу глумился над русскими людьми,
смеялся над их искренностью и добродушием, называл это признаком
неразвитости. Навсегда мне запомнился вечер в Доме техники на Мясницкой
(тогда ул. Кирова. – О.П.) в 1967 или 1968 году. На этом вечере Окуджава
открыто говорил, что не верит ни в Бога, ни в патриотизм. «Когда я
родился, – заявил он, – меня не крестили, меня октябрили, заместо Библии
была книга Ленина. Я душой связан с Октябрем».

   Одно из высших выражений духовности человека – патриотизм
Окуджава считал свойством неразвитых людей, чувством, подобным «кошачьей
привычке к одному дому». Такой примитивный взгляд на мир Окуджава
выражал в своих песнях, которые он исполнял, на мой вкус, плохо – блея,
чуть ли не икая.

   Христианство принесло человечеству огромное богатство чувств,
переживаний, нюансов постижения духа. В песнях Окуджавы все это
отрицалось, опошлялось, обеднялось, сводилось к убогим представлениям
космополитов.

   Патриотизм воспринимался Окуджавой как опасность, как вызов его
близким. Отсюда его патологическая ненависть к патриотам и русским. По
Окуджаве «стать патриотом» значит «смешаться с толпой», а русские –
«рабы» и «язычники».

   Все, что пел и говорил в этот вечер Окуджава, было своего рода
антирусским манифестом либерально-сионистских кругов. С тех пор Окуджава
стал для меня символом пошлости, космополитизма, мещанского духа,
своего рода эталоном всего того, что нельзя принимать русскому человеку.

   Под стать Окуджаве был и другой бард А. Галич, пьяница и
наркоман, поразивший меня во время выступления в Политехническом музее
(или ЦДЛ? – О.П.) фантастическими рассказами о своих встречах (?) с Ф.
Юсуповым, убийцей Г. Распутина. В мерзкой манере он сочинял гнусные
подробности из жизни по-следнего русского царя, вываливая на память о
нем все бездны собственной растленности и ненависти к России.

   Во второй половине 60–70-х годов вокруг Окуджавы, Галича,
Слуцкого, Эйдельмана, Коржавина существовали кружки
сионистско-космополитической интеллигенции, вызывавшие во мне отвращение
не только из-за их растленно-антирусского духа, но и из-за смехотворных
претензий на «элитарность» и «первенствующее положение» в русской
культуре. В то время я, с жадной любознательностью, ходил по разным
вечерам, лекториям, литературным встречам. Среди многочисленных
выступавших и лекторов я скоро научился определять представителей этих
сионистских кружков (причем необязательно все они были евреи), вносивших
в культурную жизнь диссонанс и местечковые разборки.

   Особенно неприятные чувства во мне вызывали Н. Эйдельман и С.
Рассадин с их самоуверенными и, по сути дела, невежественными
рассуждениями о русской истории. Ее они коверкали так, чтобы языком
событий прошедших эпох навести слушателей на определенные мысли о
современной русской жизни. Вероятно, им казалось, что они поступают
тонко и умно. На самом деле все это выглядело очень примитивно и
малоубедительно. Ни одно из выступлений не обходилось без восхваления
друг друга. Рассадин хвалил Эйдельмана, тот – его, а все вместе пели
дифирамбы Окуджаве, Галичу, Слуцкому и другим сионистским «гениям».

   Почти физически я ощущал их убогий, одномерный мир безбожников,
антипатриотов, пошляков, зацикленных на своих племенных переживаниях и
чаяниях, ненавидящих все русское и глумящихся над историей России. Это
был мир того самого Хама, который после 1917 года громил русскую
культуру, был повержен в эпоху Сталина и возрожден стараниями Хрущева.
По отношению к русской жизни это был антимир – скучный, серый и пустой,
ужасный своими потугами возвыситься над русскими людьми.

   Кумиры, на которых я тогда равнялся, были совсем иными.
Патриотический дух привили мне родители, любовь к храмам и монастырям
создала во мне совсем другую систему образов, к которой я тянулся.
Конечно, главными ориентирами были русская художественная и литературная
классика, посещение Третьяковской галереи, музеев, чтение запоем
исторических романов. Однако, как всякого молодого человека, меня тянула
и современность, хотелось видеть, что великая культура, созданная в
прошлом, прорастает и в нашу жизнь. Кумиры либерально-сионистской
молодежи тянули нас либо снова к Гражданской войне, в 20-е годы, либо на
Запад. Для меня и моих друзей это было неприемлемо, интересы отпрысков
большевистских комиссаров были нам чужды, их кумиры скучны и фальшивы.
Их искусство было не настоящим искусством, а зашифрованной знаковой
системой (вроде песенок Окуджавы), призванной объединить своих. Мы же,
русская молодежь, жаждали своих кумиров (в молодости это вполне
естественно). И мы обрели их. Помню, первыми нашими кумирами стали
великий русский художник Илья Сергеевич Глазунов и замечательный русский
публицист Михаил Петрович Лобанов. Первый доказал нам, что великое
русское христианское искусство успешно развивается и сейчас, второй
подтвердил, что наши взгляды на идеологию Окуджавы и других отпрысков
большевистских комиссаров являются не мнением одиночек, а неотъемлемой
частью великой реки русской национальной мысли. Во мне и в тысячах
других русских людей работы Глазунова и Лобанова создавали чувство
уверенности в будущем нашего народа.

   Художник Илья Глазунов – великий русский человек, далеко
перешагнувший сферу живописи и ставший одним из глубочайших выразителей
русского духа, духовным мыслителем, равным по своему значе-нию И.
Киреевскому, А. Хомякову, К. Аксакову, Н. Данилевскому. В созданных
Глазуновым образах многие русские люди смогли глубоко понять то, что
было написано в произведениях самых выдающихся выразителей русской
национальной мысли. Еще не познакомившись с трудами славянофилов, я
получил от картин Глазунова многое из того, что было написано в их
книгах. Впервые на одну из выставок Глазунова еще в 1964 (?) году меня
привел отец. Помню возбужденные толпы и чувство великого, таинственного,
родного, но еще мне не совсем понятного. Осознание величия трудов
Глазунова пришло только в 1967–1968 годах. Образы русской истории
оживают для меня в картинах «Иван Грозный» и «Борис Годунов», «Князь
Олег» и «Андрей Рублев», «Царевич Дмитрий» и «Русский Икар». Увлекаться
Достоевским я стал после знакомства с иллюстрациями к его произведениям
Глазунова. Через видение Глазунова мне стали более доступны многие
персонажи книг Мельникова-Печерского, Лескова, Гончарова, Лермонтова,
Островского. Помню, как с друзьями мы рассматривали иллюстрацию
Глазунова к А.К. Толстому «У фрески “Страшный Суд”». Возле своей кровати
я повесил вырезанную из журнала картину «Господин Великий Новгород».

   

   

   Через много лет, познакомившись с Ильей Сергеевичем лично,
подолгу беседуя с ним, я понял, какого труда стоило ему пробиться с
русскими образами через враждебную среду. С первых его успехов на него
ополчились сионистские критики во главе с Б. Иогансоном. Критиков
раздражало увлечение художника древнерусской живописью. В традициях
пролеткульта они обвинили Глазунова в «достоевщине» и «поповщине»,
приводя при этом цитаты из Ленина. Сионистские круги относились к
Глазунову с нескрываемой ненавистью, объявляя его картины враждебными
социализму. Искусство Ильи Глазунова стало знамением нарождающегося
русского движения, символом мира русских патриотов. Можно даже сказать,
что к концу 60-х Глазунов стал своего рода неформальным лидером «русской
партии». Я и мои друзья не задумываясь «вступили» в эту партию.

   В апреле 1968-го в журнале «Молодая гвардия» появилась статья
М.П. Лобанова «Просвещенное мещанство». Читали мы ее как раз после
похода на вечер Б. Окуджавы, вызвавший у нас отвращение. Лобанов
сформулировал то, что еще неосознанно бродило в наших душах. Он
обозначил одну из главных характеристик того, чего мы не хотели принять
как враждебное русской культуре, – «просвещенное мещанство», проявление
местечковой культуры. «Все на свете можно опошлить, – писал Лобанов, – и
в этом бессмертная заслуга бессмертного мещанства». Автор коснулся в
статье и пресловутого Окуджавы, справедливо показав его чуждость для
России. В статье подчеркивалось разлагающее влияние местечкового
мещанства на русскую культуру. В свою записную книжку я занес цитату из
этой статьи, которую потом не раз зачитывал: «У мещанства мини-язык,
мини-мысль, мини-чувство – все мини. И Родина для них мини». Мы были в
восторге! Сам Лобанов рассказывал мне позднее, что реакция
либерально-сионистских кругов была страшной, как будто он посягнул на их
«самое святое». Лобанова травили, не давали печататься. Мужественный,
стойкий человек, фронтовик, тяжело раненный на Курской дуге, Лобанов не
поддался на попытки сионистских кругов заставить его замолчать. Для
русской молодежи он стал одним из любимых авторов, его статьи и книги мы
читали в первую очередь.

   После Глазунова и Лобанова среди русской молодежи большой
популярностью пользовался писатель Владимир Алексеевич Солоухин. Впервые
я его увидел в каком-то студенческом клубе (возможно, МАИ), где он
выступал вместе с нашим кумиром Глазуновым в рамках клуба «Родина». Он
был известен как автор замечательной книги о русском культурном наследии
«Письма из Русского музея». В своей патриотической деятельности
Соло­ухин так же, как и мы, был последователем Глазунова. Вместе с
последним он стал одним из зачинателей общественного движения за
сохранение национального, культурного достояния, исторических памятников
и достопамятных мест. Мы не знали, что уже тогда Солоухин собирал
материалы для книги «Последняя ступень», где остро ставил вопрос о
засилье сионизма в России, о стремлении его вождей к мировому господству
над человечеством.

   Клуб «Родина», о котором я упомянул выше, стал местом притяжения
русской национальной молодежи. Лично я участвовал только в отдельных
вечерах и лекциях, проводимых в институтских домах культуры, «красных
уголках» студенческих городков. Главная же деятельность «Родины»
заключалась в безвозмездной помощи в восстановлении Крутицкого подворья и
других памятников русской архитектуры в Коломенском, Радонеже, Больших
Вяземах. На отдельных вечерах, помню, присутствовали: писатель Л.
Леонов, певец И.С. Козловский, поэты Г. Серебряков, И. Лысцов, а чаще
всех знаменитый архитектор-реставратор П.Д. Барановский, один из
руководителей клуба. Именно здесь я впервые увидел замечательных русских
общественных деятелей того времени: Василия Дмитриевича Захарченко (гл.
редактор журнала «Техника – молодежи»), Виктора Алексеевича Виноградова
и Олега Игоревича Журина. Два последних были архитекторами, учениками
Барановского, впоследствии видными активистами общества «Память». Среди
активистов клуба «Родина», наверно, впервые в СССР стала
распространяться антисионистская литература. Солоухин рассказывал мне,
что именно здесь он впервые познакомился с «Сионскими протоколами»,
которые он, как и я, считал не подлинным документом, а антисионистским
памфлетом.

   В этом же году отец принес мне почитать сильно затертую, ставшую
почти ветхой от рук сотен читателей книгу Ивана Михайловича Шевцова
«Тля». В ней впервые в советский период рассказывалось об идеологической
борьбе патриотов и космополитов. Шевцов высказал вслух то, о чем
перешептывались на своей кухне многие честные, но робкие интеллигенты,
не решаясь открыто обсуждать опасность сионизма, боясь получить клеймо
антисемита. С этим великим русским патриотом я познакомился и подружился
только в конце 90-х годов, но с первого же романа полюбил его, чувствуя
родственную душу.

   Русская патриотическая интеллигенция встретила борьбу с сионизмом
с пониманием и одобрением. Для журналиста Шевцова, познавшего еще в
молодости засилье сионистов во всех сферах жизни, их высокомерие и
подрывную деятельность, еврейский вопрос приобретает особую
актуальность, достойную серьезного исследования и анализа. Он включается
в борьбу с сионистами. В 1944-м на страницах газеты «Красная звезда»
появляется большая статья «Против антипатриотов в батальной живописи»,
подписанная И. Шевцовым и руководителями студии военных художников им.
Грекова.

   Иван Михайлович был, по сути дела, первым крупным советским
писателем, который открыто выступил против развращающего влияния
сионизма в русской культуре. Шевцов подробно рассказал мне, как
создавался его знаменитый роман «Тля». Казалось, что время для издания
было самое подходящее (1946–1948) – разгар борьбы с безродными
космополитами, под которыми подразумевались евреи-сионисты. Однако даже в
это время издать роман было нелегко. Это было в 1950 году. Книгу
заблокировала цензура на целых 14 лет. В свет появилась «Тля» только в
1964 году.

   Шевцов не ожидал такой бурной, истеричной реакции на обыкновенную
книгу о художниках. А тут радиоволны «Голоса Израиля», Би-би-си и
прочих «голосов» заявляют: мол, впервые в СССР издан антисемитский
роман… Караул! И следом – дюжина разгромных статей почти во всех
центральных газетах. Библиотекам дана негласная команда: роман читателям
не выдавать. На Шевцова был навешан ярлык «антисемита» и «фашиста». А
между тем в романе нет слов ни «сионист», ни «еврей». В персонажах
романа прототипы узнавали себя. Так, матерый сионист Илья Эренбург
разразился гневной статьей, которую затем включил в собрание своих
сочинений.

   На Ивана Михайловича обрушился шквал самой гнусной клеветы.
Сионисты книгу скупали и сжигали. Зато среди читателей роман пользовался
большим успехом. Шевцов стал одним из самых популярных русских
писателей. Выход романа свидетельствовал о том, что и в верхних эшелонах
власти было немало людей, понимающих опасность сионистского подполья. В
частности, Шевцова активно поддержал член Политбюро, первый замглавы
правительства Д.С. Полянский, за что и поплатился своей карьерой вместе с
другими партийными функционерами, выразившими свои симпатии Шевцову и
его роману. Главным же гонителем Шевцова был идеолог партии Суслов.

   С тех пор отношение к Шевцову и его роману в
общественно-литературных кругах стало своеобразным барометром,
определяющим уровень национально-патриотического и гражданского
самосознания. Кто-то, пугливо озираясь, пожимал в темных коридорах руку и
говорил: «Мысленно мы с вами!» Кто-то поспешил откреститься от
знакомства с опасным писателем.

   Пример Шевцова показал, что бороться с сионистским подпольем хотя
и опасно, но возможно. Имя Шевцова объединило многих русских
писателей-патриотов. В середине 60-х Иван Михайлович купил дом в 5 км от
Троице-Сергиевой лавры, в поселке Семхоз. Он посоветовал своим
друзьям-единоверцам поэтам В. Фирсову и И. Кобзеву поселиться рядом с
ним. Вслед за ними в Семхоз потянулись и другие известные московские
писатели: поэты – В. Сорокин, Г. Серебряков, Ф. Чуев, С. Поделков,
В. Осинин, С. Куняев, прозаики – И. Акулов, А. Иванов, И. Лазутин,
А. Блинов, Н. Камбалов, С. Высоцкий, Б. Орлов, критик В. Чалмаев. Всех
их объединяли общность взглядов, любовь к родному Оте­честву, неприятие
сионистского засилья в творческих союзах. Подмосковный поселок
Переделкино был вотчиной преимущественно писателей-сионистов.

   Группа «радонежцев» считалась неформальной писательской
организацией, о которой вскоре заговорили в литературных кругах. Даже
радиостанция Би-би-си в одной из своих передач объявила, что
«черносотенец Шевцов создал под Загорском, в поселке Семхоз
анти-Переделкино». Для русской молодежи писательский поселок стал местом
паломничества. Я, в частности, ездил к И. Кобзеву и Г. Серебрякову.
Несколько раз мы приезжали сюда, гуляли в окрестностях Абрамцева, а
потом шли в Семхоз. Позднее, собираясь пораньше, мы сначала ехали в
Троице-Сергиеву лавру, а затем бродили по «радонежью».

   К концу 60-х годов я и мои друзья окончательно духовно
определились. Нашим последним университетом и национальным клубом стало
Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (ВООПиК).
Созданное в 1966-м в ожесточенной борьбе с либерально-сионистским
подпольем (объявлявшем его антисоветской организацией), ВООПиК включило в
свое руководство почти всех главных кумиров русской молодежи:
Глазунова, Солоухина, Корина, Леонова, Барановского.

   ВООПиК стало, с одной стороны, центром спасения и реставрации
русского культурного наследия, с другой – мощным рупором его пропаганды.
Первоначально центральный ВООПиК разместился в Высоко-Петровском
монастыре. Энтузиасты общества организуют многочисленные лекции по
истории русской архитектуры, живописи, литературы. При обществе
создается секция по шефству над памятниками русской культуры, ее члены
регулярно, по воскресным дням собираются для безвозмездной помощи на
реставрацию конкретных памятников. После тяжелого физического труда с
лопатами и носилками организуется чаепитие, во время которого
обсуждаются разные проблемы – от современного положения страны до
антисионистской литературы. Для многих молодых людей ВООПиК становится
национальным клубом, где, может быть, впервые за годы советской власти
свободно обсуждались ранее запретные темы. Здесь можно было получить
редкую национальную литературу, например произведения славянофилов, а
также антисионистские издания. Именно здесь мне впервые дали почитать
книги Дикого «Евреи в России и СССР» и Селянинова «Тайная сила
масонства». Здесь же ходили отпечатанные на машинке списки членов
первого советского правительства, очерк о еврейском происхождении
Ленина. Знакомства, завязанные в ВООПиК, нередко перерастали в дружбу.

   Высшим воплощением национального клуба в рамках ВООПиК был
созданный в 1968-м под крышей секции по комплексному изучению русской
истории и культуры «Русский клуб». Название было неофици-альным,
протоколов и записей заседаний его не велось. В работе этого клуба я
лично, по молодости, участия не принимал, но был много о нем наслышан. В
этом клубе впервые за многие годы начинают обсуждаться животрепещущие
вопросы формирования и развития русской культуры и духовности. В
национальный оборот снова включаются ранее запрещенные даже к упоминанию
имена выдающихся русских деятелей и мыслителей прошлого: Данилевского,
Каткова, Розанова, Леонтьева, Победоносцева, Иоанна Кронштадтского и
Серафима Саровского. «Русский клуб» возглавляли: писатель Д.А. Жуков
(председатель), историк С.Н. Семанов и П.В. Палиевский (заместители), а
от аппарата ВООПиК его курировал И.А. Белоконь. В течение нескольких лет
клуб был центром формирования и развития русской патриотической мысли.
Клуб собирался в Высоко-Петровском монастыре в Москве. Лучшие умы России
пытаются осмыслить причины трагедии, постигшей Отечество.

   «Организационно, – писал один из членов “Русского клуба” А.И.
Байгушев, – мы приняли церковную структуру. Монастырь, Петровка, 28, был
у нас чистилищем. Здесь был как бы открытый храм, и сюда свободно в
любой день, в любой час могли прийти на постоянную службу, т.е. на любое
мероприятие, любой творческий вечер русские миряне. Здесь мы
приглядывались к новым лицам, отбирали, кого какими интересами привлечь,
а кого постараться под тем или иным предлогом “отшить”. Постоянные и
проверенные (в общении, в “соблазнах”, мы не гнушались и анкетой)
попадали под негласный статус “оглашенных”. Их мы уже сами начинали
настойчиво приглашать на русские мероприятия, давали несложные, больше
для проверки, просветительные поручения. Из “оглашенных” лучшие попадали
в “верные” и уже могли посещать наши “русские вторники”, на которых шла
основная духовно-строительная работа. Здесь поочередно каждым из
наиболее активных членов “Русского клуба” делался доклад на предложенную
им самим русскую тему».

   «Мы, – сообщает тот же член клуба, – не решались начинать хотя бы
закрытые собрания “Русского клуба” с молитвы. Хотя священники
появлялись рядом с нами на наших светских собраниях впервые не
замаскированно, не стыдливо, а гордо, в облачении и при регалиях, но нам
только еще предстояло вернуть самим себе собственное русское
достоинство, чтобы не дрожать перед иудо-атеистами, а гордо осенять себя
на людях нашим православным крестом. Однако “безмолвие” (исихазм) и
благородный “византизм” сразу стали духовными знаменами “Русского
клуба”. В.Д. Иванов, знаменитый исторический писатель, автор “Руси
изначальной” и “Руси Великой”, с первых же шагов “Велико-Русского
монастыря” стал его иереем. После многих лет преследования и травли он с
особенным жаром отдавался клубу, найдя здесь самую благородную, затаив
дыхание, слушающую его аудиторию. И то же надо сказать об О.В. Волкове,
не сломленном многолетним ГУЛАГом публицисте, дворянине самых высоких
кровей, вдруг радостно увидевшем, что Россия еще жива, что идет молодая
здоровая смена, в которой не убит масонским интернационализмом
православный русский дух».

   Несмотря на возвышенный «византизм» и внешне почти церковные
формы организации «Русского клуба», большинство его членов оставались
практически неверующими и невоцерковленными людьми, хотя все они
осознавали огромную созидательную и жертвенную роль Православной Церкви в
русской истории и культуре. Осуждая большевизм за геноцид русского
народа, они вместе с тем не смешивали его с русским государственным
направлением, которое придал коммунистической власти И.В. Сталин. Более
того, некоторые члены клуба были горячими почитателями этого великого
человека. Положительный опыт сталинских национальных реформ 1940-х –
начала 1950-х, остановленных космополитическим режимом Хрущева,
подталкивал их к абсурдной мысли о возможности соединения большевизма с
Православием (С.Н. Семанов), или, как иначе выражались Г.М. Шиманов и
М.Ф. Антонов, «соединения Нила Сорского и Ленина», Православия с
ленинизмом. Конечно, такие мысли могли возникнуть только в атеистическом
сознании. По мере его изживания и воцерковления взгляды
«национал-коммунистов» менялись в сторону традиционной русской
идеологии.

   Деятельность ВООПиК как национального клуба внесла большой вклад в
возрождение национального сознания и в воспитание сотен, а может быть,
даже тысяч русских людей в духе любви к традиционным русским ценностям
Отечества и в беззаветном служении им.

   Антисионистская тема в 1970-е годы значительно усилилась и в
стране, и в мире. 10 ноября 1975 года Генеральная Ассамблея ООН после
свободной дискуссии приняла большинством голосов резолюцию, заклеймившую
сионизм как форму расизма и расовой дискриминации. Помню на заседании
Московского отделения ВООПиК это решение было принято аплодисментами
всех присутствовавших. Целый ряд активистов ВООПиК выразили готовность
записаться добровольцами на стороне арабов для борьбы с сионистской
агрессией в Палестине.

   В начале 1980 года в СССР был создан Антисионистский комитет,
членами которого были преимущественно евреи, понимавшие какую опасность
для их народа имеет сионизм.

   Естественно, все это очень беспокоило сионистское подполье и
связанные с ним структуры КГБ СССР. Сегодня мне достоверно известно от
бывших работников КГБ, что в ВООПиК были внедрены десятки информаторов и
агентов влияния. Делалась попытка превратить эту организацию из
патриотической в космополитическую и формально-бюрократическую. Отчасти
антирусским силам добиться этого удалось. Работой по разложению ВООПиК
как патриотической организации начал заниматься еще в составе Второго
главка КГБ (контрразведка) начальник отдела подполковник Бобков, тесно
связанный с антирусскими, сионистскими элементами. Впоследствии он
возглавил Пятое управление КГБ, главной задачей которого стала борьба с
русским национальным движением. В борьбе с ВООПиК Бобков потерпел полное
фиаско. Подавляющая часть агентов, с помощью которых он рассчитывал
разложить ВООПиК, прониклись патриотическими взглядами и отказались
проводить антирусскую работу, к оставшимся же в ВООПиК относились как к
прокаженным. Позорная судьба Бобкова известна всем: в конце 80-х годов
он открыто перешел на службу сионистскому капиталу, верным цепным псом
которого был всегда. Бобков возглавил службу безопасности международного
афериста В. Гусинского. Продолжал собирать досье на русских патриотов.