К 190-летию восстания декабристов: о генерале М.А. Милорадовиче

Москва, 18 декабря — Наша Держава (Марина Сафонова). Есть исторические события – великие победы или великие достижения, –
юбилеи которых мы отмечаем как праздники. А есть иные даты, юбилеи
которых воспринимаются скорее как повод для размышлений: когда-то об
этом были известны вот такие факты, вот так они интерпретировались и вот
в таком ракурсе преподносились… а нынче появилась возможность взглянуть
на них с другой стороны и, может быть, сделать другие выводы.

14 декабря 1825 года, 190 лет назад, декабристы вывели на Сенатскую
площадь войска – в надежде изменить жизнь России «по своему хотению». Об
этом трагическом дне написано множество книг, сняты документальные и
художественные фильмы – в них представлены разнообразные, порой
диаметрально противоположные образы действующих лиц, трактовки, оценки…
Все эти материалы теперь вполне доступны для желающих, поэтому
напоминать хронологию или пересказывать концепции ни к чему.

А подумалось вот о чём… Тогда, в 1825 году, это ведь тоже было время
Филиппова поста. И те, кто оказался в этот день противниками –
сознательными или случайными (как, например, обманутые декабристами
солдаты и рядовой состав полков, не изменивших присяге), все были
христианами – по крайне мере считались таковыми. И каждый оказался в
ситуации обязательного выбора, причём решения нужно было принимать
труднейшие и делать это максимально быстро. Можно вспомнить о том, как
новый монарх, двадцатидевятилетний Николай Первый, потеряв надежду на
то, что мятежники поддадутся уговорам закончить дело мирным путём,
дважды давал приказ применить против восставших артиллерию и дважды же
этот приказ отменял, ужасаясь необходимости начинать царствование с
расстрела собственного народа. Между тем надвигался ранний зимний вечер,
и толпы вооружённых, возбуждённых и даже нетрезвых (потому что
согревались, стоя в каре, услужливо подносимым доброжелателями спиртом)
мужчин вот-вот могли двинуться по улицам Петербурга…

Артиллерия всё же была применена. На Сенатской площади и на льду
Невы, по которому бежали от ядер и картечи люди – в том числе
неосторожные зеваки, осталось лежать более тысячи двухсот человек. Их
гибели – а также, возможно, и последующей казни через повешение пяти
главных заговорщиков могло бы не произойти, если бы… Если бы выбор,
сделанный в этот день одним генералом, не был перечёркнут выбором,
сделанным одним отставным офицером. Память о втором долгое время была
почти священной для советской историографии; память о первом была
практически стёрта – он упоминался только в связи с рассказами о
декабристском восстании и только в качестве «душителя свобод». В
нынешнем году, десять дней назад, впервые в России ему был поставлен
памятник – в Петербурге, где 190 лет назад завершился его земной путь:
серба по прадеду и русского по судьбе и жизненному пути, воина и графа,
генерал-губернатора тогдашней российской столицы – Михаила Андреевича
Милорадовича.

Милорадович был очень смелым человеком и талантливым военным: с 1788
года, с семнадцатилетнего возраста, он принял участие в пятидесяти
военных походах – то есть почти во всех войнах, которые вынуждена была
вести Россия. Его считали любимейшим учеником А.В. Суворова; он был
награждён всеми российскими орденами высших степеней, восемью
иностранными орденами и именным золотым оружием; после Бородинского
сражения именно его Кутузов назначил начальником арьергарда русской
армии и поручил обеспечить прикрытие знаменитого Тарутинского маневра –
когда под самым носом возглавляемого маршалом Мюратом авангарда
французов отступающие русские войска как бы растворились в наших
просторных осенних пейзажах, заманив тем самым врага в глубь страны, в
подступающую русскую зиму, навстречу партизанским отрядам и прочим
ужасам не сдающейся Наполеону «варварской Московии».

Когда отступление стало уже уделом французов, войска Милорадовича,
напротив, были в авангарде русской армии. За успешные боевые действия
его корпуса в 1813 году Михаил Андреевич получает право носить на
эполетах императорский вензель; затем он возводится в графское
достоинство и сам выбирает себе девиз для герба – «Прямота меня
поддерживает». В конце войны с Наполеоном генерал от инфантерии
Милорадович командует всеми гвардейскими частями союзников; после победы
назначается военным губернатором Парижа (как известно, пребывание
русских войск во французской столице оставило глубокий след в сердцах
парижан – так достойно, уважительно, по-рыцарски вели себя в побеждённой
стране наши воины), а с 1818 года становится военным губернатором
Петербурга.

Семилетию его пребывания в этой должности можно было бы посвятить
отдельное исследование. Но даже беглый обзор лишь некоторых эпизодов
этого периода раскрывает перед нами совершенно иную сторону натуры
«бравого вояки» – в них Милорадович, при всей неоднозначности его
характера (ибо «нет человека, который жив будет и не согрешит»),
предстаёт человеком высокой внутренней культуры, милосердной души и
мудрого попечения не только о материальном, но и о нравственном
содержании народной жизни.

Итак, например…

Его деятельность начинается с… антиалкогольной кампании. Узнав, что в
кофейнях с недавнего времени разрешено продавать водку, Милорадович
задаёт императору Александру Первому прямой вопрос: что важнее – приток
финансов или нравственность народа? И, получив естественный для «хозяина
земли русской» ответ – мол, конечно, нравственность, – горячо
рекомендует продажу водки в «общепите» запретить. Что и было сделано; к
этому заодно присоединили и запрет на азартные игры.

Будучи графом и губернатором, Милорадович постоянно жил в долг. Можно
было бы посетовать на расточительность и любовь к роскоши
новоиспечённого аристократа, живущего на широкую ногу и растрачивающего
деньги на дорогие прихоти… Но вот из воспоминаний современников: каждому
солдату, который, заканчивая срок службы, приходил к нему проститься,
Михаил Андреевич из собственного кармана давал 100 рублей – сумму по тем
временам приличную. И вообще содержимое карманов Милорадовича было
доступно любому просящему – бедняки Петербурга знали, что на просьбу о
помощи губернатор просто достанет бумажник и со словами «Посмотрим, есть
ли у меня что-нибудь?» выдаст, не считая, вспомоществование.

Свой след Милорадович оставил и в истории русской литературы – хотя
изящной словесностью никогда не занимался. Однако в 1820 году, когда
молодой выпускник Царскосельского лицея Александр Пушкин, по выражению
Александра Первого, «наводнил Россию возмутительными стихами»,
будоражащими молодые умы революционными настроениями, и император совсем
было решил сослать смутьяна в Сибирь, дело это, к счастью для поэта,
было поручено именно Милорадовичу. Стихи распространялись в списках, по
которым доказать авторство Пушкина было невозможно – естественным
вариантом поиска доказательств в этом случае становился обыск на
квартире подозреваемого… Предупреждённый заранее друзьями о такой
возможности, поэт уничтожил крамольные рукописи. Но губернатор просто
приглашает Пушкина к себе для беседы – и результатом этой встречи
становится чистосердечное признание Александра Сергеевича. На прямые
дружеские вопросы и по-отцовски заботливые увещевания Михаила Андреевича
Пушкин отвечает столь же благородно: сообщает об уничтожении рукописей,
просит подать тетрадь и прямо в кабинете Милорадовича записывает туда
все стихотворения, которые подпадают под определение «возмутительных»…
Восхищённый Милорадович от имени царя объявляет поэту прощение – с
надеждой на возрастание в нём подлинной мудрости, которая несовместима с
призывами к бунту; а поставленному перед фактом императору ничего не
остаётся, как смягчить задуманное наказание. Первая ссылка Пушкина, как
известно, проходила в Молдавии и в Крыму.

И ещё: привыкший проявлять героизм в военных походах, губернатор
проявляет смелость и самоотверженность и в мирные дни – он не просто
организует спасение людей во время страшных петербургских наводнений или
пожаров, а лично, с безусловным риском для собственной жизни,
вытаскивает пострадавших из воды или огня.

Где было страшнее – в разбушевавшейся водной стихии, в пламени или на
Сенатской площади, перед сотнями и сотнями заряженных ружей? В любом
случае, и туда, на площадь, Милорадович явился по собственному желанию.
Николая Первого он недолюбливал и на русском троне видеть не хотел бы,
многих заговорщиков знал лично и даже, по свидетельству современников,
подозревал об их целях; однако, узнав о восстании и о нарастающей
вероятности кровопролития, принял, видимо, единственно возможное для
себя решение. Далее предоставляю слово его адъютанту, А.П. Башуцкому – с
того момента, как Михаил Андреевич выехал на коне перед восставшими:

«Помолчав несколько с глубоким умением, сильно говоря лишь своим
именем, увешанною отличиями грудью, выражением лица, глазами, граф уже
значительно уменьшил шум. «Смирно!» – сказал он. И только это одно слово
было повторяемо им четыре раза, пять раз, с изменением взгляда, голоса,
и при каждом разе то там, то тут стихало. Люди как будто против воли
оправлялись, и водворялась некоторая стройность. При последнем разе
шайка эта походила уже на правильную команду, а площадь была так тиха,
что ни один из присутствовавших не пошевелился бы из боязни нарушить это
безмолвие.

Граф, как известно, говорил с солдатами превосходно. Я не могу
передать ни интонации и выразительности его голоса, ни оживления глаз,
ни движений духа, ни жеста, ни повременных остановок, а в этом именно
главная сила и деятельность. Но вот его слова:

«Солдаты! Солдаты!.. Кто из вас был со мной под Кульмом,
Люценом, Бауценом, Фершампенуазом, Бриеном (было насчитано 40-50
имен)?.. Кто из вас был со мною, говорите?!. Кто из вас хоть слышал об
этих сражениях и обо мне? Говорите, скажите! Никто? Никто не был, никто
не слышал?! – он торжественно снял шляпу, медленно осенил себя крестным
знамением, приподнялся гордо на стременах и, озирая толпу на все
стороны, с прекрасным движением руки вверх произнес величественно и
громогласно, – Слава Богу! Здесь нет ни одного русскаго солдата!.. –
долгое молчание. – Офицеры! Из вас уж верно был кто-нибудь со мною!
Офицеры, вы все это знаете?.. Никто? – он повторил то же, еще
торжественнее. – Бог мой! Благодарю Тебя!.. Здесь нет ни одного русскаго
офицера!.. Если бы тут был хоть один офицер, хоть один солдат, тогда вы
знали бы, кто Милорадович! – Он вынул шпагу и, держа ее за конец клинка
эфесом к шайке, продолжал с возрастающим одушевлением. – Вы знали бы
все, что эту шпагу подарил мне цесаревич великий князь Константин
Павлович, вы знали бы все, что на этой шпаге написано!.. Читайте за
мною, — он будто указывал буквы глазами и медленно громко произносил: –
«Другу мо-ему Ми-ло-ра-до-ви-чу»… Другу! А?.. слышите ли? Другу?!. Вы
бы знали все, что Милорадович не может быть изменником своему другу и
брату своего царя! Не может! Вы знали бы это, как знает о том весь
свет!!! – Молчание святое, мертвое. Он медленно вложил в ножны шпагу. –
Да! Знает весь свет, но вы о том не знаете… Почему?.. Потому, что нет
тут ни одного офицера, ни одного солдата! Нет, тут мальчишки, буяны,
разбойники, мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, название
солдата!.. Вы пятно России! Преступники перед царем, перед отечеством,
перед светом, перед Богом! Что вы затеяли? Что вы сделали? –
Возраставшаго оживления его слов, возвышения голоса, огня движений,
жестов, передать невозможно. Они лились, как электрический ток. Подняв
высоко руки, он уже не говорил, он гремел, владычествовал, повелевал
толпою. Люди стояли, вытянувшись, держа ружья под приклад, глядя ему
робко в глаза. Он продолжал, усиливая свое на них действие. – О жизни
вам говорить нечего, но там… там!.. слышите ли? У Бога!.. Чтоб найти
после смерти помилованием, вы должны сейчас идти, бежать к царю, упасть к
его ногам!.. Слышите ли?!. Все за мною!.. За мной!!.» – Он взмахнул
руками.

Это движением было невыразимо, безподобно! Толпа солдат
шатнулась, она непременно побежала бы за ним, можно было поклясться в
том. Звонкий, одновременный темп отданной ему воинской почести и
громовое «Ура! Милорадович!» огласило воздух.

Но вдруг руки его упали, будто свинцовыя, туловище перегнулось,
шляпа свалилась с головы, а испуганная лошадь вырвалась из-под ног,
которые тяжело брякнули о землю…»

В Милорадовича выстрелил декабрист Каховский – подкравшись в толпе
народа, подло, со спины, с очень близкого расстояния, в бок. Рана была
ужасная – пуля прошла снизу вверх к груди, прервав диафрагму, пробив все
внутренние органы и остановившись под правым соском. Участие генерала в
событиях на Сенатской было завершено. Однако жизни его оставалось ещё
целых четырнадцать часов – мучительных, тяжких, но, видимо, неспроста
отмеренных Господом завершающей свою земную судьбу душе человеческой…

Что рана его смертельна, граф понял сразу – нагнувшемуся над ним
Башуцкому он прошептал по-французски: «Я умираю!.. это конец… но… это
хорошо… я исполнил мой долг» («блаженны миротворцы…»)… Поэтому,
наверное, будучи перенесён домой, он не давал врачам осматривать рану,
хотя страшно страдал от боли и, не издавая стонов, только до крови кусал
нижнюю губу. Но когда рука его нащупала под правой грудью инородное
тело, он спросил, что там, и, получив ответ, что это пуля, извлечение
которой может несколько облегчить его страдания, дал согласие на
операцию. Делать её Милорадович доверил своему врачу, Петрушевскому, –
тот сопровождал генерала во всех военных походах, обожал его и при этом
ни разу не применил к нему своего врачебного искусства: ни в одном
сражении Милорадович не был даже легко ранен и от солдат получил
прозвище «Заговорённый».

И вот теперь Петрушевский оперировал, а его умирающий друг, не
позволив даже накрыть себе глаза платком (о наркозе в то время и не
слыхивали), с чрезвычайной внимательностью следил за всеми манипуляциями
хирурга. Когда же пуля наконец была вынута, он потребовал огня, чтобы
рассмотреть её.

«Поднесли, сколь можно ближе, свечи. Бережно взял граф пальцами
левой руки окровавленную пулю… внимательно поворачивая во все стороны
между свечой и глазом. Лицо его прояснилось благородною улыбкою и вдруг,
медленно осеняя себя крестом, гордо посматривая на всех, он звонко,
радостно, победно произнёс в безмолвной, как могила, комнате:

– О, слава Богу! Это пуля не солдатская, Теперь я совершенно счастлив…»

Пуля была пистолетная, а солдаты стреляли из ружей.

Спустя некоторое время Милорадович стал заметно слабеть и попросил
позвать своего духовника. Пришедший священник попросил было всех
присутствующих в комнате на время исповеди удалиться; но граф возразил:

– Зачем?.. я хочу исповедоваться Богу перед людьми.

А закончив исповедь, обратился ко всем со словами:

– Простите меня все и молите обо мне Бога!

Но и теперь, видимо, сделано было ещё не всё – потому Милорадович
продолжал оставаться в сознании и напряжённо о чём-то размышлял. А затем
изъявил желание продиктовать для записи свою последнюю волю. Сначала – о
судьбе принадлежащих ему крепостных: «Прошу Государя Императора, если
то возможно, отпустить на волю всех моих людей и крестьян» (кстати,
никто из декабристов, вернувшихся в Россию после каторги или ссылки,
добровольно до 1861 года своих крепостных не освободил). Затем – о
письме Государя, переданном графу после того, как царь узнал о его
смертельном ранении: «Дозволить письмо, мне государем дарованное,
передать в роде нашем как святыню до последнего, кто будет». И
последнее – после долгого молчания – о судьбе Аполлона Майкова,
стихотворца, в прошлом директора петербургских Императорских театров, а
теперь пожилого человека, находящегося в стеснённых обстоятельствах.
Милорадович дружил с ним и старался ему помогать. И вот – последний
пункт в завещании: «Прошу Государя Императора не оставить старика
Майкова».

Все просьбы умирающего были Николаем Первым исполнены.

Жизнь Петра Каховского прервалась полтора года спустя – в
Петропавловской крепости, на эшафоте. По свидетельству начальника
кронверка крепости В.И. Беркопфа, который по долгу службы присутствовал
во время казни пятерых мятежников, четверо из них – Пестель, Рылеев,
Бестужев и Муравьёв-Апостол – расцеловались, прощаясь друг с другом, как
братья. Но когда последним вывели Каховского, никто из них даже не
протянул ему руки: «причиною этого было убийство графа Милорадовича, (…)
чего никто из преступников не мог простить ему и перед смертью».

Покаялся ли он сам? Как, в каком состоянии душа его прощалась с
земным миром? Нам эта тайна неведома. Но как хотелось бы думать, что,
пройдя собственный путь страдания, он тоже переменился; что мог бы,
желал бы оставить по себе такие слова, какие написал накануне казни из
Петропавловки жене его соратник, Кондратий Рылеев:
«Бог и Государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертию
позорною. Да будет Его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле
Всемогущего, и он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит твои
молитвы. Не ропщи ни на Него, ни на Государя: это будет и безрассудно, и
грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые суды Непостижимого? Я ни разу
не взроптал во все время моего заключения, и за то Дух Святый дивно
утешал меня.

Подивись, мой друг, и в сию самую минуту, когда я занят только тобою и
нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не
могу выразить тебе. О, милый друг, как спасительно быть христианином,
благодарю моего Создателя, что Он меня просветил и что я умираю во
Христе. Это дивное спокойствие порукою, что Творец не оставит ни тебя,
ни нашей малютки. Ради Бога, не предавайся отчаянью: ищи утешения в
религии. Я просил нашего священника посещать тебя. Слушай советов его и
поручи ему молиться о душе моей…»

Марина Эрнстовна Сафонова, Зав. учебной части Воскресной школы при Храме Святого Благоверного князя Димитрия Донского в Северном Бутово