Иван Сергеевич Аксаков
Москва, 21 июня. Наша держава (Зам. главреда НД Евгений БЫКОВ). Вниманию читателей редакция НД предлагает статью Ивана Сергеевича Аксакова (1823 — 1886), русского публициста,
поэта и общественного деятеля пореформенной России, которая была напечатана ровно 148 лет назад в патриотической газете «День» («День». 1865. N 34, 2
октября. С. 797-800). Выдающийся Русский мыслитель-славянофил своей статьёй призывает современного ему читателя критически задуматься о том, как довлеет над ним лукаво выстроенная внутренними и внешними врагами и клеветниками России система подмены понятий о своём государстве и Богоустановленной форме Правления в оном. К глубокому сожалению, «благодаря» продолжающему плену ТЕХ ЖЕ иллюзий, мы продолжаем «буксовать» на Пути восстановления Священной Исторической Государственности.
Мы недавно говорили о целом мире подобий, которыми
населена наша современная русская действительность. Мы указывали тогда на одни
только внешние явления; но то же зло подобиявластвует и в области
наших понятий, нашего нравственного и умственного развития. Если мы сказали,
что все у нас существует будто бы, то с таким же правом можем
мы сказать, что почти каждое из представлений, слагающихся в нашем обществе о
России и ее народе, — то, да не то. У нас есть готовые
определения почти для всякого явления русской жизни, которые однако ж — не
более и не менее как иностранные подобия, — которые не только
не выражают сущности явления, но положительно искажают его смысл, — а между тем
они в ходу, они управляют нами, они отражаются практическими
последствиями на самой жизни. Таково, например, понятие о народе и народности, которое
в уме русского образованного общества заслонено подобием этого
понятия, заимствованным у иностранцев, — именно: понятием о демократии и демократизме. Понятие
о дворянстве, — о том русском историческом явлении, которое мы
называем дворянством, — имеет свое подобие в аристократии, и
это подобие вводит в пагубные заблуждения наши высшие дворянские сферы. Русская община,
общинное поземельное владение окутаны нашей публикой (преимущественно
первого сорта) в подобиекоммуны и коммунизма, русская артель смешана
с ассоциацией; удельная и областная жизнь древней Руси — воспринята и облечена,
в нашем научном сознании, в пеленки готового иностранного понятия —федерации, и
такое подобие, втеснившись в науку, не только привело многих ученых к ложным
теоретическим взглядам на русскую историю, но и на самой практике — не мало
русской молодежи увлекло в ложный путь действий.
населена наша современная русская действительность. Мы указывали тогда на одни
только внешние явления; но то же зло подобиявластвует и в области
наших понятий, нашего нравственного и умственного развития. Если мы сказали,
что все у нас существует будто бы, то с таким же правом можем
мы сказать, что почти каждое из представлений, слагающихся в нашем обществе о
России и ее народе, — то, да не то. У нас есть готовые
определения почти для всякого явления русской жизни, которые однако ж — не
более и не менее как иностранные подобия, — которые не только
не выражают сущности явления, но положительно искажают его смысл, — а между тем
они в ходу, они управляют нами, они отражаются практическими
последствиями на самой жизни. Таково, например, понятие о народе и народности, которое
в уме русского образованного общества заслонено подобием этого
понятия, заимствованным у иностранцев, — именно: понятием о демократии и демократизме. Понятие
о дворянстве, — о том русском историческом явлении, которое мы
называем дворянством, — имеет свое подобие в аристократии, и
это подобие вводит в пагубные заблуждения наши высшие дворянские сферы. Русская община,
общинное поземельное владение окутаны нашей публикой (преимущественно
первого сорта) в подобиекоммуны и коммунизма, русская артель смешана
с ассоциацией; удельная и областная жизнь древней Руси — воспринята и облечена,
в нашем научном сознании, в пеленки готового иностранного понятия —федерации, и
такое подобие, втеснившись в науку, не только привело многих ученых к ложным
теоретическим взглядам на русскую историю, но и на самой практике — не мало
русской молодежи увлекло в ложный путь действий.
Идея немецкой государственности идет бок о бок с народной
идеей царя, путая понятия в правящих и правимых; над правдой русского
самодержавия как исторического начала народной политической жизни носится
иностранное подобие немецкого абсолютизма или азиатского деспотизма, которое,
подменяя в умах истинный смысл явления, — как призма преломляет луч зрения и
кривит понятия — во всех слоях образованного общества, от высшего даже до
низшего. Свобода слова, по милости тех же подобий, является политическим правом;
древний земский собор, никаким законом неформулированный и лишенный всякой
политической власти, отражается в мысли как политическая конституция… Таким
образом, — благодаря готовым определениям, заимствованным нами у
западноевропейской науки и жизни и перенесенным нами на русскую историю и
современную действительность, — в нашем общественном разумении — целое царство
подобий. Чем более мнимого сходства, тем труднее добиться толку и добраться до
истины, потому что эти иностранные подобия крепко засели в мозгу, вошли, так
сказать, в кровь и плоть наших просвещенных классов. Нельзя не видеть здесь
воочию вред, положительный вред, нанесенный нашему общественному разумению —
привычкою к иностранным языкам, заменою ими языка природного — русского. Все
понятия о русской жизни исказились в переводной речи наших
«образованных» людей, а между тем в руках их сила и власть. Невольно
приходишь к такому мнению, что чем выше пост, занимаемый в России человеком,
чем обширнее его власть над русскою жизнью, тем чувствительнее может стать для
последней — привычка такого человека к иностранной речи, следовательно, к
иностранным дефинициям иностранной жизни. Большая часть наших недоразумений
оттуда — как в понятиях, так и в действиях, как в отвлеченном представлении,
так и на деле. Сбивчивое сходство явлений жизни русской и западноевропейской,
при том авторитете, которым пользуется эта последняя и которому невольно подчиняется
российская «интеллигенция», и при том незнании, неразумении стихийных
начал нашей народности и ее духовной сущности, которым также отличается наша
интеллигенция, — вот главная причина нашей безурядицы и бесплодности многих
правительственных преобразовательных усилий.
идеей царя, путая понятия в правящих и правимых; над правдой русского
самодержавия как исторического начала народной политической жизни носится
иностранное подобие немецкого абсолютизма или азиатского деспотизма, которое,
подменяя в умах истинный смысл явления, — как призма преломляет луч зрения и
кривит понятия — во всех слоях образованного общества, от высшего даже до
низшего. Свобода слова, по милости тех же подобий, является политическим правом;
древний земский собор, никаким законом неформулированный и лишенный всякой
политической власти, отражается в мысли как политическая конституция… Таким
образом, — благодаря готовым определениям, заимствованным нами у
западноевропейской науки и жизни и перенесенным нами на русскую историю и
современную действительность, — в нашем общественном разумении — целое царство
подобий. Чем более мнимого сходства, тем труднее добиться толку и добраться до
истины, потому что эти иностранные подобия крепко засели в мозгу, вошли, так
сказать, в кровь и плоть наших просвещенных классов. Нельзя не видеть здесь
воочию вред, положительный вред, нанесенный нашему общественному разумению —
привычкою к иностранным языкам, заменою ими языка природного — русского. Все
понятия о русской жизни исказились в переводной речи наших
«образованных» людей, а между тем в руках их сила и власть. Невольно
приходишь к такому мнению, что чем выше пост, занимаемый в России человеком,
чем обширнее его власть над русскою жизнью, тем чувствительнее может стать для
последней — привычка такого человека к иностранной речи, следовательно, к
иностранным дефинициям иностранной жизни. Большая часть наших недоразумений
оттуда — как в понятиях, так и в действиях, как в отвлеченном представлении,
так и на деле. Сбивчивое сходство явлений жизни русской и западноевропейской,
при том авторитете, которым пользуется эта последняя и которому невольно подчиняется
российская «интеллигенция», и при том незнании, неразумении стихийных
начал нашей народности и ее духовной сущности, которым также отличается наша
интеллигенция, — вот главная причина нашей безурядицы и бесплодности многих
правительственных преобразовательных усилий.
Распутать эту путаницу понятий, отвести каждому его законное
место, указать лживость подобий, снять иностранную маску с облика русского
человека, определить в точности эти синонимы, сбивающие так
многих у нас с толку, — синонимы понятий и явлений русской и иноземной жизни,
по-видимому похожих, а между тем существенно различных, — вот задача, которою
необходимо было бы теперь заняться строго и систематически и которой наша
газета, в будущем своем развитии, намерена преимущественно посвятить свое
внимание.
место, указать лживость подобий, снять иностранную маску с облика русского
человека, определить в точности эти синонимы, сбивающие так
многих у нас с толку, — синонимы понятий и явлений русской и иноземной жизни,
по-видимому похожих, а между тем существенно различных, — вот задача, которою
необходимо было бы теперь заняться строго и систематически и которой наша
газета, в будущем своем развитии, намерена преимущественно посвятить свое
внимание.
Мы здесь только вскользь касаемся этого важного предмета,
желая поскорее перейти к злобе, довлеющей нынешнему дневи, к
вопросу, нас близко интересующему и коренящемуся именно в той путанице понятий,
о которой мы говорили. Так, вследствие недоумений, вызванных нашими словами,
сказанными в 31-м нумере, мы убедились, что, в силу все тех же подобий, в
большом еще ходу у нас мнение, ни на чем, кроме подобия, не основанное и
повторяемое у нас с ветру людьми, пробавляющимися весь свой век готовыми
афоризмами: что свобода печати несовместна с существующею у нас политическою
формою правления, то есть с самодержавием. Мы с этим совершенно несогласны.
Конечно, если смотреть на русское самодержавие как на немецкий абсолютизм, или
азиатский деспотизм, то свобода слова с ним несовместима; но русское
самодержавие, по коренному народному идеалу, не есть, слава Богу, ни то, ни
другое. Прежде всего — свобода речи сама по себе не есть свобода
политическая… Мысль, слово! Это не «прерогатива», а неотъемлемая
принадлежность человека, без которой он не человек, а животное. Бессмысленны и
бессловесны только скоты. Посягать на жизнь разума и слова в человеке — значит
не только совершать святотатство Божьих даров, но посягать на божественную
сторону человека, на самый дух Божий, пребывающий в человеке, на то, чем
человек — человек и без чего человек — не человек! Свобода жизни разума и
слова, как мы уже не однажды выражались, такая свобода, которую даже странно
формулировать юридически или называть правом: это такое же право, повторяем,
как быть человеком, дышать воздухом, двигаться. Эта свобода есть необходимое
условие самого человеческого бытия, вне которого невозможно и требовать от человека
никаких правильных отправлений человеческого духа, а тем менее гражданских
доблестей: умерщвление жизни мысли и слова не только самое страшное из всех
душегубств, но и самое опасное по своим последствиям для судьбы царств и
народов.
желая поскорее перейти к злобе, довлеющей нынешнему дневи, к
вопросу, нас близко интересующему и коренящемуся именно в той путанице понятий,
о которой мы говорили. Так, вследствие недоумений, вызванных нашими словами,
сказанными в 31-м нумере, мы убедились, что, в силу все тех же подобий, в
большом еще ходу у нас мнение, ни на чем, кроме подобия, не основанное и
повторяемое у нас с ветру людьми, пробавляющимися весь свой век готовыми
афоризмами: что свобода печати несовместна с существующею у нас политическою
формою правления, то есть с самодержавием. Мы с этим совершенно несогласны.
Конечно, если смотреть на русское самодержавие как на немецкий абсолютизм, или
азиатский деспотизм, то свобода слова с ним несовместима; но русское
самодержавие, по коренному народному идеалу, не есть, слава Богу, ни то, ни
другое. Прежде всего — свобода речи сама по себе не есть свобода
политическая… Мысль, слово! Это не «прерогатива», а неотъемлемая
принадлежность человека, без которой он не человек, а животное. Бессмысленны и
бессловесны только скоты. Посягать на жизнь разума и слова в человеке — значит
не только совершать святотатство Божьих даров, но посягать на божественную
сторону человека, на самый дух Божий, пребывающий в человеке, на то, чем
человек — человек и без чего человек — не человек! Свобода жизни разума и
слова, как мы уже не однажды выражались, такая свобода, которую даже странно
формулировать юридически или называть правом: это такое же право, повторяем,
как быть человеком, дышать воздухом, двигаться. Эта свобода есть необходимое
условие самого человеческого бытия, вне которого невозможно и требовать от человека
никаких правильных отправлений человеческого духа, а тем менее гражданских
доблестей: умерщвление жизни мысли и слова не только самое страшное из всех
душегубств, но и самое опасное по своим последствиям для судьбы царств и
народов.
Если вы требуете от человека — разумного содействия, помощи,
услуги, наконец, разумной покорности, для которой в особенности необходим
свободный акт воли, то дайте ему, прежде всего, возможность быть человеком,
взрослым членом общества и сознательным подданным государства, то есть право
мыслить и говорить, а не превращайте его в скотоподобное, бессловесное и
бессмысленное существо, или в вечного недоросля, который сам уже и никаких
личных нравственных требований к себе не простирает, да и простирать не вправе
— благо есть на это опекуны! Если же признается возможным и жить, и двигаться,
и дышать, и совершать прочие отправления под защитою неограниченно
монархической власти, то нет причины унижать значение
самодержавия до такой степени, чтобы считать немыслимою жизнь духа и разума под
его верховною эгидой. Напротив, мы думаем, что идея настоящего, именно русского
самодержавия предполагает полную свободу нравственной и умственной общественной
жизни, и только этою свободою обусловливается его разумность; в противном же
случае оно перестало бы быть русским, походило бы или на немецкий абсолютизм,
или на азиатский деспотизм. Примеры этому бывали в русской истории, но в наше
время мы от этого, кажется, можем считать себя уже застрахованными: нам уже
нечего опасаться вновь такого уклонения от русского народного политического
идеала и мы, после стольких реформ, вправе надеяться, напротив, на дальнейшие
усилия к его осуществлению, — если только враги России, которых немало и вне и
внутри ее, не постараются вновь подменить, в понятиях благонамеренной власти,
истину — иностранным подобием.
услуги, наконец, разумной покорности, для которой в особенности необходим
свободный акт воли, то дайте ему, прежде всего, возможность быть человеком,
взрослым членом общества и сознательным подданным государства, то есть право
мыслить и говорить, а не превращайте его в скотоподобное, бессловесное и
бессмысленное существо, или в вечного недоросля, который сам уже и никаких
личных нравственных требований к себе не простирает, да и простирать не вправе
— благо есть на это опекуны! Если же признается возможным и жить, и двигаться,
и дышать, и совершать прочие отправления под защитою неограниченно
монархической власти, то нет причины унижать значение
самодержавия до такой степени, чтобы считать немыслимою жизнь духа и разума под
его верховною эгидой. Напротив, мы думаем, что идея настоящего, именно русского
самодержавия предполагает полную свободу нравственной и умственной общественной
жизни, и только этою свободою обусловливается его разумность; в противном же
случае оно перестало бы быть русским, походило бы или на немецкий абсолютизм,
или на азиатский деспотизм. Примеры этому бывали в русской истории, но в наше
время мы от этого, кажется, можем считать себя уже застрахованными: нам уже
нечего опасаться вновь такого уклонения от русского народного политического
идеала и мы, после стольких реформ, вправе надеяться, напротив, на дальнейшие
усилия к его осуществлению, — если только враги России, которых немало и вне и
внутри ее, не постараются вновь подменить, в понятиях благонамеренной власти,
истину — иностранным подобием.
Что такое самодержавие, неограниченность власти? Это есть
принадлежность, необходимое свойство всякой власти в области ей свойственных
отправлений, без чего она не есть власть, а какой-то призрак, фикция. Власть
ограниченная — то же, что ограниченная собственность — два понятия, исключающие
одно другое. Государь-демос (народ), государь-совет десяти, государь-конвент,
государь-парламент, государь-царь — это все та же верховная самодержавная
власть, с тою разницей, что в последнем случае она сосредоточивается в одном
лице, а в первых случаях переносится на народные массы, на грубую чернь или же
на образованное меньшинство, ничем никогда в размере своем вполне разумно не
определенное. Вопрос о том — что лучше: коронованный ли народ, коронованное ли
общественное мнение, или коронованный человек, один единый, ничем не
огражденный, кроме права, за ним всенародно признанного, бессильный, как личная
одинокая сила, но могучий лишь идеею, которой он представитель, и этою идеею
освящаемый, — этот вопрос решается в каждой стране сообразно ее местным
потребностям и историческим особенностям развития. В нашей стране он разрешен
так резко и положительно всей историей и всем духовным строем народа, что и
толковать о каком-либо другом разрешении было бы бессмысленно. Скажем только,
что по мнению русского народа, как мы его понимаем, лучше видеть власть, — без
которой, по немощи человеческой, обойтись гражданскому обществу невозможно, —
наделенною человеческой душой и сердцем, облеченною в святейшее звание
«человека», нежели обратить ее в какой-нибудь бездушный механический
снаряд, называемый парламентским большинством, и затем это большинство
(представляющее меньшинство относительно всего населения), определяемое по
необходимости количественно, а не качественно, составляющееся случайно —
признать единственным правильным выразителем общественного мнения, на которое
уже нет апелляций, дальше которого идти уже некуда, которое приходится принять
уже как свое мнение. Самодержавие парламента в таком случае может превратиться
в невыносимейший деспотизм, особенно если дать силу принципу, что свобода
мнения вообще несовместна с принципом самодержавия. Так и было во Франции, во
времена республиканских конвентов и террора, когда никакая критика действий
самодержавной республиканской власти не была терпима. Поползновение к тому же
видим мы и теперь во многих конституционных государствах Европы, кроме Англии.
Нельзя не согласиться, что такое поползновение совершенно логично: представительство,
— юридически и формально, по праву, являющееся выразителем общественного
мнения, облеченным самодержавною властью, — не может затем признать
существование какого-либо иного, вне себя, несогласного с собой общественного
мнения, ибо только одно это звание — выразителя общественного мнения — и дает
конституционной палате право на политическую власть. Англия, тем не менее, —
если не de jure, то de facto, допустила свободу мнения и слова, то есть свободу
критики при самодержавии парламента, и тем спасла у себя свободное развитие
общественного мнения вне парламента. Если такая свобода совместна, как мы
видим, даже с самодержавной формой парламентского правления, которое могло бы
считать себя исключительным представителем страны и ее мнения; если она признана
и там не только не вредною, но полезною и даже необходимою, — то тем совместнее
она с самодержавием единоличным, тем она необходимее там, где единовластитель
не может и не должен считать себя представителем колеблющегося,
видоизменяющегося общественного мнения, а напротив стоит выше его и вне его,
призван судить его и именно вследствие этого и нуждается в том, чтобы ведать
истинную мысль земли и слышать ее голос. Мы полагаем, что именно в России,
именно при ее форме правления, может и должна существовать такая свобода
печати, какая немыслима даже в конституционных государствах Европейского
материка. Не на безмолвии и бессмыслии народном зиждется могущество нашей
политической формы, а на прочном, незыблемом фундаменте народного сознания.
Правда нашего самодержавия не может и не должна бояться света мысли, развития
умственного и духовного; она не на недоразумениях основана и не во тьме
коренится, а на отчетливом и свободном убеждении всего народа в современной
необходимости именно этой, а не другой формы правления, и в преимуществе этой
формы пред всеми другими для его дальнейшего преуспеяния и развития как
гражданского общества и политического организма. Поэтому всякий, отрицающий
совместность свободы слова и печати с самодержавием или полагающий, что таковая
свобода роняет достоинство власти, что власть призвана стеснять свободу слова,
— унижает таковым мнением значение самодержавия и обличает внутри себя
неприличную робость, едва ли извинительное безверие в его прочность и силу и в
разумность его оснований. Нам приходится объяснять снова, что мы уже более или
менее, так или иначе, высказывали и прежде. Русский народ, образуя русское
государство, признал за последним, в лице царя, полную свободу правительственного
действия, неограниченную свободу государственной власти, а
сам, отказавшись от всяких властолюбивых притязаний, от всякого властительного
вмешательства в областьгосударства или верховного
правительствования, свободно подчинил, — в сфере внешнего формального действия
и правительства, — слепую волю свою как массы и разнообразие частных ошибочных
волей в отдельных своих единицах — единоличной воле одного им избранного (с его
преемниками) человека, вовсе не потому, чтобы считал ее безошибочною и человека
этого безгрешным, а потому, что эта форма, как бы ни были велики ее
несовершенства, представляется ему наилучшим залогом внутреннего мира. Для
восполнения же недостаточности единоличной неограниченной власти в разумении
нужд и потребностей народных, он признает за землею, в своем идеале, — полную
свободу бытовой и духовной жизни, неограниченную
свободу мнения или критики, то есть мысли и слова. «Такова
наша мысль и сказка, — говорили на соборах наши предки своим царям, — а
впрочем, государь, пусть решит твоя воля, мы ей повиноваться готовы».
принадлежность, необходимое свойство всякой власти в области ей свойственных
отправлений, без чего она не есть власть, а какой-то призрак, фикция. Власть
ограниченная — то же, что ограниченная собственность — два понятия, исключающие
одно другое. Государь-демос (народ), государь-совет десяти, государь-конвент,
государь-парламент, государь-царь — это все та же верховная самодержавная
власть, с тою разницей, что в последнем случае она сосредоточивается в одном
лице, а в первых случаях переносится на народные массы, на грубую чернь или же
на образованное меньшинство, ничем никогда в размере своем вполне разумно не
определенное. Вопрос о том — что лучше: коронованный ли народ, коронованное ли
общественное мнение, или коронованный человек, один единый, ничем не
огражденный, кроме права, за ним всенародно признанного, бессильный, как личная
одинокая сила, но могучий лишь идеею, которой он представитель, и этою идеею
освящаемый, — этот вопрос решается в каждой стране сообразно ее местным
потребностям и историческим особенностям развития. В нашей стране он разрешен
так резко и положительно всей историей и всем духовным строем народа, что и
толковать о каком-либо другом разрешении было бы бессмысленно. Скажем только,
что по мнению русского народа, как мы его понимаем, лучше видеть власть, — без
которой, по немощи человеческой, обойтись гражданскому обществу невозможно, —
наделенною человеческой душой и сердцем, облеченною в святейшее звание
«человека», нежели обратить ее в какой-нибудь бездушный механический
снаряд, называемый парламентским большинством, и затем это большинство
(представляющее меньшинство относительно всего населения), определяемое по
необходимости количественно, а не качественно, составляющееся случайно —
признать единственным правильным выразителем общественного мнения, на которое
уже нет апелляций, дальше которого идти уже некуда, которое приходится принять
уже как свое мнение. Самодержавие парламента в таком случае может превратиться
в невыносимейший деспотизм, особенно если дать силу принципу, что свобода
мнения вообще несовместна с принципом самодержавия. Так и было во Франции, во
времена республиканских конвентов и террора, когда никакая критика действий
самодержавной республиканской власти не была терпима. Поползновение к тому же
видим мы и теперь во многих конституционных государствах Европы, кроме Англии.
Нельзя не согласиться, что такое поползновение совершенно логично: представительство,
— юридически и формально, по праву, являющееся выразителем общественного
мнения, облеченным самодержавною властью, — не может затем признать
существование какого-либо иного, вне себя, несогласного с собой общественного
мнения, ибо только одно это звание — выразителя общественного мнения — и дает
конституционной палате право на политическую власть. Англия, тем не менее, —
если не de jure, то de facto, допустила свободу мнения и слова, то есть свободу
критики при самодержавии парламента, и тем спасла у себя свободное развитие
общественного мнения вне парламента. Если такая свобода совместна, как мы
видим, даже с самодержавной формой парламентского правления, которое могло бы
считать себя исключительным представителем страны и ее мнения; если она признана
и там не только не вредною, но полезною и даже необходимою, — то тем совместнее
она с самодержавием единоличным, тем она необходимее там, где единовластитель
не может и не должен считать себя представителем колеблющегося,
видоизменяющегося общественного мнения, а напротив стоит выше его и вне его,
призван судить его и именно вследствие этого и нуждается в том, чтобы ведать
истинную мысль земли и слышать ее голос. Мы полагаем, что именно в России,
именно при ее форме правления, может и должна существовать такая свобода
печати, какая немыслима даже в конституционных государствах Европейского
материка. Не на безмолвии и бессмыслии народном зиждется могущество нашей
политической формы, а на прочном, незыблемом фундаменте народного сознания.
Правда нашего самодержавия не может и не должна бояться света мысли, развития
умственного и духовного; она не на недоразумениях основана и не во тьме
коренится, а на отчетливом и свободном убеждении всего народа в современной
необходимости именно этой, а не другой формы правления, и в преимуществе этой
формы пред всеми другими для его дальнейшего преуспеяния и развития как
гражданского общества и политического организма. Поэтому всякий, отрицающий
совместность свободы слова и печати с самодержавием или полагающий, что таковая
свобода роняет достоинство власти, что власть призвана стеснять свободу слова,
— унижает таковым мнением значение самодержавия и обличает внутри себя
неприличную робость, едва ли извинительное безверие в его прочность и силу и в
разумность его оснований. Нам приходится объяснять снова, что мы уже более или
менее, так или иначе, высказывали и прежде. Русский народ, образуя русское
государство, признал за последним, в лице царя, полную свободу правительственного
действия, неограниченную свободу государственной власти, а
сам, отказавшись от всяких властолюбивых притязаний, от всякого властительного
вмешательства в областьгосударства или верховного
правительствования, свободно подчинил, — в сфере внешнего формального действия
и правительства, — слепую волю свою как массы и разнообразие частных ошибочных
волей в отдельных своих единицах — единоличной воле одного им избранного (с его
преемниками) человека, вовсе не потому, чтобы считал ее безошибочною и человека
этого безгрешным, а потому, что эта форма, как бы ни были велики ее
несовершенства, представляется ему наилучшим залогом внутреннего мира. Для
восполнения же недостаточности единоличной неограниченной власти в разумении
нужд и потребностей народных, он признает за землею, в своем идеале, — полную
свободу бытовой и духовной жизни, неограниченную
свободу мнения или критики, то есть мысли и слова. «Такова
наша мысль и сказка, — говорили на соборах наши предки своим царям, — а
впрочем, государь, пусть решит твоя воля, мы ей повиноваться готовы».
Единоличному уму, облеченному верховной неограниченной
властью, содействует, таким образом, ум миллионов, нисколько не стесняя его
свободы, не насилуя его воли. И тем крепче должен бы быть этот союз свободной
власти и свободного мнения (как разумеется он русским народом), что он
утверждается не на контракте, где контрагенты стараются каждый оттягать
что-либо друг у друга и обманывают себя взаимно, — как в западных конституциях,
— а именно на отчетливом народном сознании, создавшем русское государство. Для
нравственного достоинства самой власти, для того, чтоб она не перешла в грубую
вещественную силу, в немецкий абсолютизм или азиатский деспотизм, необходимо,
чтобы граничила она с полнотою и свободою целого мира нравственной жизни,
самостоятельно развивающейся и самоопределяющейся, — с полнотою и свободою
духовного народного бытия в государстве. С другой стороны, и свобода мнения
естественно прекращается там, где мнение перестает быть мнением и становится действием, и
таким образом переходит границу, отделяющую область его свободы от государства.
Эти две свободы, взаимно определяя друг друга, устраняют необходимость всяких
искусственных ограничений, столь употребительных на Западе, механически
рассчитанных, взвешенных и размеренных, в сущности же ничего не ограждающих,
равно стеснительных для обеих сторон и ставящих их в какой-то антагонизм, в
какое-то неискреннее друг к другу отношение. Свободное мнение в России есть
надежнейшая опора свободной власти, — ибо в союзе этих двух свобод заключается
обоюдная крепость земли и государства. Всякое стеснение области духа внешнею
властью, всякое ограничение свободы нравственного развития — подрывает
нравственные основы государства, нарушает взаимное доверие и то равновесие, ту
взаимную равномерность обеих сил, которых дружное, согласное действие
составляет необходимое условие благого и правильного хода русской народной и
государственной жизни. Без спасительного света общественной мысли легко для
власти заблудиться и переступить края и пределы, за которыми уже нет верной
дороги; без свободной критики не может выработаться общественное сознание — а
поддержка общественного сознания есть необходимое условие успеха всякой
правительственной деятельности.
властью, содействует, таким образом, ум миллионов, нисколько не стесняя его
свободы, не насилуя его воли. И тем крепче должен бы быть этот союз свободной
власти и свободного мнения (как разумеется он русским народом), что он
утверждается не на контракте, где контрагенты стараются каждый оттягать
что-либо друг у друга и обманывают себя взаимно, — как в западных конституциях,
— а именно на отчетливом народном сознании, создавшем русское государство. Для
нравственного достоинства самой власти, для того, чтоб она не перешла в грубую
вещественную силу, в немецкий абсолютизм или азиатский деспотизм, необходимо,
чтобы граничила она с полнотою и свободою целого мира нравственной жизни,
самостоятельно развивающейся и самоопределяющейся, — с полнотою и свободою
духовного народного бытия в государстве. С другой стороны, и свобода мнения
естественно прекращается там, где мнение перестает быть мнением и становится действием, и
таким образом переходит границу, отделяющую область его свободы от государства.
Эти две свободы, взаимно определяя друг друга, устраняют необходимость всяких
искусственных ограничений, столь употребительных на Западе, механически
рассчитанных, взвешенных и размеренных, в сущности же ничего не ограждающих,
равно стеснительных для обеих сторон и ставящих их в какой-то антагонизм, в
какое-то неискреннее друг к другу отношение. Свободное мнение в России есть
надежнейшая опора свободной власти, — ибо в союзе этих двух свобод заключается
обоюдная крепость земли и государства. Всякое стеснение области духа внешнею
властью, всякое ограничение свободы нравственного развития — подрывает
нравственные основы государства, нарушает взаимное доверие и то равновесие, ту
взаимную равномерность обеих сил, которых дружное, согласное действие
составляет необходимое условие благого и правильного хода русской народной и
государственной жизни. Без спасительного света общественной мысли легко для
власти заблудиться и переступить края и пределы, за которыми уже нет верной
дороги; без свободной критики не может выработаться общественное сознание — а
поддержка общественного сознания есть необходимое условие успеха всякой
правительственной деятельности.
