Москва, 20 июня. Наша держава (Александр Елисеев). Русские монархисты-черносотенцы могли претендовать на реальную опору лишь в лице двух социальных сил — дворянства и простонародья (в основном крестьян и фабрично-заводских рабочих). Аристократия подходила на роль социальной базы черносотенства благодаря своему качеству — выдающимся способностям к военной, управленческой и хозяйственной (землевладельческой) деятельности, а простонародье в силу своей массовости, способности образовать мощный ресурс для ведения организационной работы.
Остальные слои имели возможность находиться только позади первых двух. Духовенство, настроенное весьма консервативно (в Союзе Русского народа (CPН) состояло 33 епископа), всё же должно было проявлять лимитированную активность, т. к. сама особенность их служения требовала большей созерцательности. Крупная буржуазия мыслила и действовала резко антитрадиционно, а средние и мелкие предприниматели, среди которых встречались правые, не представляли собой достаточно внушительной силы.
Руководство черносотенного движения возлагало огромные надежды как на дворянство, так и на простонародье. И было бы весьма интересно проследить: в какой мере эти надежды оправдались, какое распространение имела монархическая идея в конкретных социальных слоях — аристократических верхах и народных низах.
Начать необходимо с дворянства. Его представители составили кадровый костяк дореволюционного Русского монархизма. Вожди и идеологи чёрной сотни — В. А. Грингмут, Н. Е. Марков, В. М. Пуришкевич, А. А. Бобр и некий П. Н. Балашов, С. Ф. Шарапов, А. Г. Щербатов, К. Н. Пасхалов, Г. А. Шечков — были аристократами и по происхождению, и по образу жизни. Все они горячо ратовали за сохранение и творческое развитие сословности, не боялись заявлять о своих естественных социальных интересах, связывая, в тоже время, данные интересы с интересами всей традиционно-патриархальной России. Многие наблюдатели из числа правых убеждены, что Русское консервативное дворянство замкнулось в начале XX века на собственных корпоративных устремлениях, отойдя от защиты самодержавия. Особенно сильно такой подход проявляется в писаниях И. Л. Солоневича, пытавшегося создать идеал некой “народной”, а точнее “простонародной” монархии.
Однако факты свидетельствуют об обратном. Наоборот, именно корпоративная организация “Постоянный совет объединённых дворянских обществ” (39 губернских собраний), придерживающаяся самых правых воззрений, просуществовала в качестве реальной политической силы вплоть до февраля 1917 года, тогда как всесословные движения черносотенцев потеряли свой вес ещё до начала первой мiровой войны. Его руководители направляли деятельность правых депутатов IV Государственной Думы, противостоя активности пресловутого Прогрессивного блока, то есть реально сопротивлялись натиску либералов. Показательно, что Государь пошёл на временный роспуск думы в сентябре 1915 года лишь после того, как убедился в полной поддержке этой меры со стороны Постоянного Совета. Даже в 1916 году, когда в организации активизировались пролиберальные силы, а последний (12-й съезд) Объединённого дворянства осудил (против воли руководства) т.н. “тёмные силы”, она продолжала выступать против “ответственного министерства”, сохраняя верность принципу неограниченной монархии (*).
(*) — Либеральные настроения были очень сильны и в других монархических организациях: Всероссийском национальном союзе, Союзе Михаила Архангела и т.п.
Другое дело, что многие представители дворянства, в том числе и сохраняющие верность правой идее, постепенно отходили от своего, так сказать, сословного “архетипа”. Прежде всего, это выразилось в “обуржуазивании” части Русской аристократии, стремлении заниматься несвойственными дворянству видами хозяйственной деятельности. Из сборника “Статистика акционерного дела в России” (СПб., 1903, Вып. 4. Составитель Н. Е. Пушкин) следует, что в начале XX века потомственные дворяне занимали 811 должностей председателей, директоров, членов и кандидатов в члены советов и правлений акционерно-паевых обществ. При этом лишь 15% из них были заняты в традиционно “дворянской” отрасли — переработке сельскохозяйственных продуктов. А вот в деятельности банковских, страховых и ломбардных предприятий участвовало уже 16,5% от названного выше количества, в транспортных объединениях — 16%, в компаниях в тяжёлой и добывающей промышленности — 19,5%.
Вообще дворянство “материализовывалось”, снижало свой героический пафос военного, служилого сословия. Для него всё более и более характерным становился интерес к экономике, технике, в чём не было бы ничего неестественного, если бы это не происходило в ущерб кшатрийскому, рыцарскому началу, главному в сословной судьбе аристократа. Данный процесс великолепно иллюстрирует П. Н. Краснов устами революционерки Софьи Бродович — персонажа своего романа “Опавшие листья”: “Вы, дворянство, владели массой, пока были дворянами. Но вы перестали быть ими. В погоне за земными благами вы стали думать, что деньги сила, и вы, дворяне, потеряли свою настоящую силу, которая была в красоте и благородстве… Как полагаете вы, что заставляло кружевницу всю ночь сидеть и плести кружева, чтобы украсить свою барышню-невесту?.. И ещё песни петь?.. Почему, когда едет Александр Александрович (Александр III — А. Е.) с Марией Феодоровной, народ срывает шапки с голов, кричит “ура” и бежит за санями? Потому, коллега, что была сказка о белой и чёрной крови, о синей и красной крови, потому что были принцы и Сандрильоны, потому что были избы со спёртым воздухом и роскошные дворцы. Этого не стало! Когда вы, дворяне, покинули свои дворцы — вы перестали быть дворянами. Когда я увидела на Морской вывеску: “Техническая контора князя Темишева”, когда я узнала, что князь Хилков ездит на паровозе за машиниста, я поняла, что вы — конченые люди. Вы сняли с себя княжеские короны и стали в толпу. Но толпе нужны кумиры, и эти кумиры будут!!”
И тем не менее, дворяне защищали самодержавие более последовательно и эффективно, чем представители других социальных слоёв. Что же касается отхода аристократии от патриархальных основ, то его следует считать всеобщим явлением, причём в других слоях (за исключением духовенства) он шёл более интенсивно. Особенно это касается буржуазии, чьи пламенные симпатизанты — либералы отняли власть Русского Самодержца в феврале 1917 года. Но и “массы” также проявили сильнейший антитрадиционализм мышления и действия. Хотя здесь всё было несколько сложнее.
В 1905-1907 годах Русским монархистам удалось заручиться поддержкой значительной части простонародья. В первую очередь им симпатизировали крестьяне, но черносотенные настроения были сильны и среди рабочих. Это подтверждают и левые историки, например, марксист (меньшевистского толка) В.Левицкий. Согласно ему на сентябрь 1906 года в Тамбове насчитывалось 400 рабочих-черносотенцев, в Костроме — 4 тысячи, в Уфе — 1,2 тысячи, в г.Славянске — 2 тысячи. Сотни петербургских рабочих состояли в СРН, причём самый крупный отдел движения действовал на знаменитом Путиловском заводе (История общественного движения в России в начале XX века. СПб., 1912. Т. 3. Кн.5).
Однако уже в 1908 году наблюдается сильнейший отток крестьян и фабрично-заводских рабочих из черносотенного движения, и очень скоро оно полностью лишилось массовой поддержки.
Это произошло вовсе не потому, что Русские монархисты якобы не желали защищать социальные интересы простонародья. Напротив, они проявляли живой интерес к материальным условиям его существования, считали необходимым активизировать социальную политику самодержавного государства.
Так, избирательная программа СРН (1906 год) предусматривала урегулирование арендных отношений, устройство казённых зернохранилищ для покупки крестьянами хлеба (с целью освобождения их от эксплуатации со стороны скупщиков и комиссионеров), учреждение и развитие мелкого земельного кредита, облегчение порядка приобретения племенного скота и улучшенных сельскохозяйственных орудий. В ряде случаев местные организации монархистов воплощали свои пожелания на практике. Они создавали различные хозяйственные структуры, помогающие крестьянам совершать многие трудовые операции (помол хлеба, приобретение орудий труда и т.д.). Иногда для этих целей использовались уже имеющиеся политические организации.
Правые уделяли огромное внимание и проблеме защиты социальных интересов рабочей прослойки. На этом следует остановиться более подробно, так как рабочие представляли собой сравнительно новую (для России) и весьма немногочисленную группу (около 10%) населения, следовательно, внимательное отношение к сё нуждам свидетельствует о социальной гибкости черносотенцев.
СРН, в уже упоминавшейся программе, обещал, что он будет содействовать рабочим в “возможном сокращении рабочего дня”, “государственном страховании рабочих на случай смерти, увечий, болезни и старости”, “упорядочении условий труда”. Русское народное общество “За Веру, Царя и Отечество” требовало пересмотреть трудовое законодательство в соответствии с “местными особенностями… и началами, принятыми в этой области в… промышленных государствах”. Его идеологи говорили об ограничении рабочего времени для женщин и детей.
Проблематика защиты рабочих интересов более детально разрабатывалась на объединённых съездах монархических организаций. Так, Московский (1910 года) съезд Русских людей поддерживал требования страхования рабочих от увечий, преждевременного истощения и смерти, предлагал создание в этих целях особого страхового фонда, состоящего из средств государства, работодателей и рабочих. Его участники требовали жёстко контролировать устройство фабрично-заводских и жилищных (для рабочих) зданий. Под строгий контроль планировалось взять и магазины, действующие на производстве. Делегаты считали, что при каждом промышленном предприятии следует создать общеобразовательную и специально-профессиональную школу. На фабриках и заводах нужно организовать широкое распространение общеобразовательных и технических курсов, библиотек, специальной литературы. Кроме того, на производстве “должны быть приняты все меры к искоренению не только жестокого, но и грубого обращения с детьми”.
Монархисты отмечали необходимость создания рабочего движения, свободного от влияния либерально-социалистической оппозиции. Особенно сильно на этом настаивал Л. А. Тихомиров, надеявшийся превратить рабочих в важнейшую опору Трона. Поддерживавший чёрную сотню митрополит Владимир (Богоявленский) тоже довольно благосклонно относился к рабочему движению, призывая подавлять в нём “всё вредное и преступное” и не осуждать “справедливые желания и домогательства рабочих”. Монархист В. Новгородцев также выступал за профсоюзы, очищенные от “грязной накипи” и считал, что “рабочие сумеют самостоятельно, без “товарищей” хлопотать законными путями об улучшении собственного положения”. Его единомышленник И. Соболев ратовал за организацию рабочих союзов, ставящих своей целью увеличение сбережений, покупку важных вещей и взятие денег в долг с небольшим процентом. Общество “За Веру, Царя и Отечество” выступало за свободу создания профсоюзов, но требовало устранения “случаев насилия над личностью и посягательства на имущество как способов принуждения к вступлению в союз или участие в стачке”.
Подобное благосклонное отношение к рабочим организациям имело и своё практическое выражение. Наряду с всесословными движениями правые учреждали и корпоративные объединения монархически настроенных рабочих: Общество активной борьбы с революцией и анархией. Экономический рабочий союз. Патриотический союз мастеровых и рабочих, Союз Русских рабочих.
Совершенно очевидно, что всё выше сказанное свидетельствует о готовности монархистов выражать чаяния социальных низов. Почему же последние отказали чёрной сотне в своей поддержке?
Ответ может быть только один — причиной тому явились левые, эгалитаристские настроения масс, исчерпавших (в огромной степени) свой традиционалистский потенциал(**). Простонародье не желало проводить социальные преобразования консервативно-патриархального типа — оно ориентировалось на радикальный передел собственности, отстаиваемый левыми и либералами (***). Кстати, только этим и можно объяснить радикализацию масс в 1917 году, после свержения самодержавия. Подобные социальные сдвиги вообще не происходят внезапно и всегда подготавливаются в предшествующий период — именно в его рамках созревает сама готовность масс.
(**) — Неправильным было бы считать, что массы отошли от правых в связи со структурным кризисом самого движения в 1908-1917 гг. Духовенство и аристократия продолжали активно участвовать в черносотенной борьбе и во время кризиса.
(***) — Последние отстаивали права собственника лишь в отношении буржуазии, предлагая, в большинстве своём, принудительное изъятие основной части помещичьих земель за выкуп. Данное требование, например, содержала аграрная программа кадетов (“проект 42-х”).
Одним из проявлений подобного созревания стал отход правых депутатов-крестьян (3-я Государственная дума) от монархической борьбы после отказа большинства консервативно мыслящих членов думы одобрить их требования принудительного изъятия (за выкуп) части помещичьих земель. Разрыв с монархической идеей (в конце концов, бывшие правые крестьяне перебежали к трудовикам), произошедший только из-за нежелания черносотенных руководителей соглашаться с насильственным переделом собственности, говорит уже сам за себя. Показательно и то, что крестьянские депутаты-“монархисты” совсем не вняли доводам правых экономистов о нецелесообразности любого существенного сокращения помещичьего землевладения.
А между тем эти доводы были довольно весомы.
По мнению монархистов, само увеличение земли после перераспределения, могло быть только минимальным, почти не влияющим на производительность труда. Так, правый экономист граф А. А. Салтыков считал возможным исходить из количества земли в 50 млн. Десятин — именно столько получит Русский крестьянин в результате принудительного отчуждения даже всех помещичьих, казённых, удельных и т.п. земель. В индивидуальном исчислении это равнялось всего 1/4 десятины. С подсчётами Салтыкова вполне согласуются подсчёты профессора-монархиста Д. И. Пестержецкого, считавшего, помимо всего, что даже такая незначительная прибавка будет поглощена приростом населения уже через пять-семь лет.
Другие консерваторы пытались доказать — крестьянину сподручнее работать в помещичьих хозяйствах, нежели на маленьких участках своей земли. В подтверждение тому они приводили подсчёты чистого дохода с 1 десятины пашни на крестьянском наделе и заработка крестьян с 1 посевной десятины дворянской земли. Вот, к примеру, что получилось у М. Горемыкина (1907 год, данные по 26 губерниям Европейской России): доход со своей земли и заработок в барской экономии составили в среднем 4 руб. 43 коп. и 15 руб. 00 коп. соответственно. При этом в Костромской губернии данный показатель определялся как 2 руб. 49 коп. и 15 руб. 60 коп., в Пермской губернии — 2 руб. 03 коп. и 14 руб. 80 коп., в Ярославской — 4 руб. 43 коп. и 19 руб. 60 коп. Монархисты уверяли, что сокращение помещичьего землевладения означает уменьшение крестьянских заработков, ведь покушались не просто на земли, а на площади, с которых при помощи новейшей техники (предоставляемой барином!) и современных приёмов хозяйствования (доступных только крупным производительным единицам) снимались высокие урожаи, за счёт чего было можно неплохо заплатить крестьянам. Получалось, сокращение помещичьего землевладения угрожало самим крестьянам.
Монархисты вообще считали, что большое количество земли не должно рассматриваться в качестве главного источника крестьянского благосостояния и спокойствия. Издатель правой газеты “Гражданин” кн. В. П. Мещерский приводил (на 1-м съезде Всероссийского союза землевладельцев) конкретный пример: три волости Смоленской губернии, отличающиеся своей бедностью и населённые крестьянами, для которых 11-13 десятин (солидный участок земли) являются чем-то обычным. Не менее удивительные данные приводил В. И. Гурко, активный участник съездов Объединённого дворянства и высокопоставленный работник МВД. Согласно ему, из 3710 домохозяев, участвовавших в безпорядках в Дмитровском уезде Курской губернии, 983 человека владели купленной землёй в размере 4773 десятин. Среди грабителей были крестьяне, имеющие 40, 50 и даже 70 десятин. Таким образом, по мнению монархистов, получалось, что аграрный вопрос вовсе не является вопросом о количестве земли — причину бедственного положения крестьян они видели в неумении правильно приложить свой труд к земле, технико-экономической безграмотности деревенских жителей, непонимании ими общих тенденций сельскохозяйственного развития. Правые считали, что крестьяне были, в значительной мере, дезориентированы переменами, происходящими в экономике, и не могли стать на уровень, соответствующий условиям, сложившимся в России начала XX века. Черносотенный публицист Н. А. Шетак-Устинов замечал: “…Крестьянин перенял и усвоил себе привычки более обезпеченных слоев населения, увеличив свой расходный бюджет в несколько раз, а на свои приходные ресурсы не обратил никакого внимания”. Он не увеличил доходность земли, истощил её производством невыгодных хлебов, не усвоил способы эффективной обработки поля и засева его наилучшими семенами, не улучшил качества скота, перешёл на покупные средства, фактически отказавшись от обслуживания себя предметами домашнего производства. Последнее особенно поразило Шетак-Устинова, ведь резкий переход на покупные ситец, сахар, сукно и т.д. поставило мужика в жёсткую зависимость от цен на эти товары и потребовало от него несвоевременной продажи продуктов необходимых для собственного потребления: хлеба, сена, льна, овса и т.д.
Не удивительно, что решение аграрного вопроса черносотенцы видели не в грандиозном переделе собственности, а, прежде всего, в распространении на селе технико-экономических знаний, новых орудий труда, предоставлении крестьянам дешёвого и доступного кредита. Но всё это прошло мимо внимания правых думцев из крестьянского сословия.
Массы вообще не хотели удовлетвориться черносотенными “реформами”. Поэтому сами требования монархистов по рабочему и крестьянскому вопросам не имели почти никакого пропагандистского значения (за исключением периода 1905-1907 гг.), хотя и были весьма значимы для конструирования модели “социального монархизма” и могли пригодиться в случае, если чёрная сотня получила бы доступ к властным рычагам. Российская действительность того времени показала невозможность сохранения подлинно традиционалистской ориентации и одновременного заигрывания с массами, включения их в состав правого движения (****).
(****) — В 20-30-е гг. европейские праворадикалы пошли по такому пути, пытаясь соединить правую идею и массовость. Результатом стала размытость традиционной доктрины и стиля различными “демократическими”, “социалистическими” и “пролетарскими” искажениями (безрелигиозность, “голый” вождизм, безсословность и т.д.). Об этом много и убедительно писал “классик” европейской реакции Юлиус Эвола в работе “Фашизм с точки зрения правых”
. Показательна и недолговечность фашистских государств и та быстрота, с которой массы забыли идеи Гитлера и Муссолини.
Но дело здесь не только, и даже не столько в российской специфике. Уже сама по себе социальная “расторможснность” масс, их вовлечение в политическую борьбу (ставшее фактом в начале XX века) не оставляют никаких надежд на то, что они совершат традиционалистский выбор, ведь освобождаясь от жесткого контроля со стороны монархического государства и аристократической элиты, обретая какую-либо политическую суверенность и значимость массы всегда демонстрируют стремление к гипертрофированному удовлетворению своих материальных потребностей. Массы не компетентны в вопросах самоконтроля, соотнесения собственных интересов с интересами всего государства — они заняты в хозяйстве слишком много времени (что способствовало “экономизму” мышления) и отличаются низким уровнем образования. Поэтому они склонны поддерживать популистские лозунги, попадая под контроль элит, альтернативных традиционным; элит, обладающих, в отличие от масс, достаточной компетентностью. Следовательно, пробуждение политической активности масс, осуществлённое в начале XX в., просто-напросто, означало их дезориентацию, отказ от прежнего подчинения высшим сословиям. Претензии же черносотенцев на поддержку низов так и остались (в конечном счёте) претензиями.
И на этом фоне совершенно безосновательно выглядят “народнические” иллюзии многих правых, их упования на стихийный традиционализм народа. Показательны слова кн. А. Г. Щербатова: “Главная особенность Русской государственности — это землевладельческое крестьянство… Россия может гордиться своим крестьянством, которое является… гранитной скалой, на которой создалось могущество Русского государства”. Правый публицист Н. И. Гофштеттер прямо заявлял — самодержавное государство является “христианским и народническим”. Он активно протестовал против репрессий крестьян, участвовавших в аграрных разбоях и отрицательно оценивал деятельность консервативного дворянства. По мнению Гофштеттера Россия “должна процветать как великое и свободное крестьянское царство”. Консервативно настроенный профессор П. И. Ковалевский видел главный долг правых в заботе о Русском народе, который характеризовался им как “народ-крестьянин”. Поэтому “русская национальная партия первее всего должна стать народною, демократическою партией”.
Правда, наряду с подобными высказываниями правые часто допускали и “критику” простонародья.
Взять хотя бы отрывок из доклада члена совета Киевской Монархической партии М. В. Гневушина: “…Безграмотное, тёмное крестьянство легко было увлечь разными приёмами — от обещания даровых прирезок земли, до подкупов деньгами и водкой включительно”. “Теперешний мужик,- возмущался писатель-монархист И. А. Родионов, — в массе своей совершенно потерял всякое представление о долге и справедливости”. Он самочинно захватывает землю помещика, травит его поля, губит его лес, жжёт собранный им хлеб. Многие черносотенцы призывали к жёсткому дворянскому контролю над крестьянством. Так, С. А. Нилус предсказывал, что крестьяне никогда сами не исправят своего положения. Согласно Нилусу пореформенная Русская деревня была отдана на откуп выборным лицам — старостам — которые суть последние люди в общине. “…Рваный пиджак деревенского полуотщепенца с лужёной спиртом глоткой, — досадовал он, — а за его спиной — кулак-мiроед, вся сила которого … заключена в лишнем поднесённом стаканчике”. Спасти же мужика могли только дворяне — “необходимые царские офицеры мирной … сермяжной армии”.
Под огонь “критики” попадали и фабрично-заводские рабочие. Журнал “Деятель” в 1906 году яростно нападал на петербургское общество, снабжающее продовольствием тысячи бунтарей-пролетариев: “И это в то время, когда в том же Петербурге ходят с протянутой рукой искалеченные, изболевшиеся, вконец обездоленные наши солдаты и матросы (имеются в виду участники Русско-японской войны — А. Е.), которые муки нечеловеческие терпели … когда петербургские рабочие отказываются работать на военных заводах, вырывая у “буржуазного правительства” и с голодного народа, себе всякие вольности”.
Но в любом случае правые твердо держали курс на создание и укрепление всесословного черносотенного движения. Оно же оказалось невозможным ввиду позиции самих масс, привлечь которых на сторону правых можно было только ценой отказа от традиционных основ и обращения к социальной демагогии (*****).
(*****) — Тем не менее, поддержка, оказанная чёрной сотне многими крестьянами и рабочими в 1905-1907 гг. Значительно помогла монархистам в их противостоянии левым радикалам в “уличной” борьбе, а также оказала устрашающее воздействие на либеральную интеллигенцию. Следовательно, обращение к массам всё же дало определённый результат, благоприятный для защитников самодержавия.
Гораздо более продуктивным было бы создание структур элитарного, орденского типа. Такое движение могло бы включать в себя и представителей простонародья, отказавшись при этом от специальной апелляции к социальным низам.
Где-то близко к подобному элитному движению стояло Объединённое дворянство. Эта сугубо аристократическая организация оказалась способна эффективно использовать многие властные рычаги. Путём “лоббирования” её лидеры сумели добиться отмены прогрессистской столыпинской реформы местного управления, предполагавшей создание безсословной волостной земской единицы. Провал данной реформы был единственным успехом монархистов в их противостоянии реформаторским устремлениям западников из правительства. Он демонстрировал преимущество элитарного традиционалистского действия над массовым. Но объединённое дворянство всё же не обладало способностью достичь мощи, которую имеет Орден — оно утверждало себя в качестве корпоративного, так сказать “профсоюзного” объединения.
В дореволюционной России существовал ещё один союз консервативно мыслящих аристократов — кружок дворян, верных присяге. Его руководители прямо заявляли о необходимости создания “рыцарского ордена”, апеллировали к богатырским, былинным, воинско-аристократичсским традициям Древней Руси. Однако на практике усилия Кружка свелись к изданию печатных органов движения и изучению культурно-бытовой жизни России.
Идея Ордена получила широкое распространение лишь в 20-30-е гг. в правых и около-правых (евразийцы, национал-большевики) кругах российской эмиграции, хотя она так и не была реализована даже тогда. Характерно, что она не подразумевала создание дворянской организации, ибо сама старая аристократия (вместе со всей традиционной, сословной системой) пережила свой крах. Несомненно, в условиях современного, безсословного общества, традиционализм имеет шанс на успех лишь при обращении к “аристократам” из всех наличных социальных групп. Ю. Эвола писал по этому поводу следующее:
“…Мы делаем ставку на нового человека, который постепенно должен занять главенствующие позиции, не взирая на вчерашние заслуги, чины и социальное положение… Необходимо чётко понять, что новый человек не имеет ничего общего с классами… Он может быть бедным или богатым, рабочим или аристократом, служащим или предпринимателем, теологом, инженером, крестьянином и даже политиком”. Остаётся только добавить, что такой подход предполагает апелляцию не к конкретным социальным слоям, а к некоторым людям, к ним принадлежащим, но, по сути, не умещающимся в рамках любых общественных структур.
Настоящий Орден традиционалистов так и не был создан в XX веке. Возникнет ли он когда-нибудь или современные ценности одержали окончательную победу в этом Mipe — ответ на данный вопрос могут дать лишь сами традиционалисты.
