Москва, 15 января — Наша Держава (Михаил Смолин). Если попытаться сформулировать в одном слове, то в чем наши западные и доморощенные либеральные оппоненты отказывают русскому государству и в целом русской цивилизации — то это, скорее всего, самобытность. Нам отказывают в возможности своеобразного и жизнеспособного развития русской жизни (и связанной с ней государственностью). Такое отношение исходит из высокомерной неготовности признавать за непохожими (на европейские) формами и смыслами русской цивилизации определенные онтологические ценности. Об этом мы слышим со времен появления на большой политической арене еще Московского государства наших великих Иоаннов (третьего и четвертого) рубежа XV–XVI веков. Появление Второй Византии (в лице Православной России) страшная реальность для Европы, от которой европейские политики и идеологи всячески отмахиваются как от ночного кошмара.
Самобытная альтернатива русской (или, более широко, православной) жизни — в мире, в котором главным догматом является безальтернативность западного образа жизни и западного вектора развития — является глубоко неуместным исключением из пропагандируемого правила.
Размеры этого русского «исключения» (в кавычках) все время ставят под вопрос само западное правило. Само существование России есть вызов этому кажущемуся безальтернативным западному мироустройству.
Наши доморощенные пропагандисты безальтернативности западного пути, много и с упоением говорили, что в современном мире нам не нужно иметь никаких имперских амбиций, что православная духовность, большая страна и пестуемая веками военная мощь, все это доставшаяся нам в наследство устаревшая политическая рухлядь, с которой мы де жалеем решительно расстаться только по своему не просвещенному невежеству.
Но возможно ли для страны отказаться от своей исторической географии и от своей исторической миссии? Скорее всего, как человеку высокому невозможно уменьшится без причинения своему здоровью значительного ущерба, как человеку, вошедшему в пору зрелости невозможно расстаться с тем сознанием, который он накопил за годы своей жизни и снова стать ребенком (кроме как по болезни), так и величайшая страна не может стать незначительной, даже если как Византийская Империя сузит свои границы до Константинополя и его ближайших окрестностей.
Государство, игравшее последние полтысячи лет только заглавные роли на мировой сцене не способно мелькать в эпизодах или играть в политической массовке. С третьесортностью не возможно свыкнуться, так же как невозможно представить балерину Павлову в подтанцовке у Майкла Джексона или пение на заднем плане (бэк-вокал) Шаляпина на концерте у какого-нибудь Элтона Джона.
У Имперского государства, классическим примером которого является наше Отечество, своя логика жизни и развития. Мы можем быть либо великими, либо никакими. Либо мы возродим большое государство с глобальными задачами (Империю), либо дадим миру удивительные примеры ничтожества. Никакой середины, никаких российских Швейцарий не получится, не тот климат, без карамзинских самодержавных «печей» большие дела не получаются…
Исторически сложившийся психологический тип русского народа носит в себе стремление к абсолютному идеалу в самых различных областях жизни. Эта идеальность воззрений сочетает настроения, часто совершенно разнонаправленные, что способствует колебанию политического сознания наших соотечественников между широко распространенным желанием в каждом новом лидере видеть спасительного человека, который поведет, наконец, Россию к возрождению, и стойким неприятием власти вообще, то есть своеобразной, по-русски понимаемой вольностью.
Эти два, часто взаимоисключающие, состояния нашего политического сознания глубоко укоренены в русской психологии. Они на протяжении многих веков формировали облик русской цивилизации, приобретавшей вид то мощного государственного и национального монолита, то аморфной распадающейся общности и атомизированной человеческой массы. Русские способны либо ригористки строить сверхмощный имперский организм, с его строгой иерархичностью и внутренней дисциплиной, сужающей проявления личности во внешней свободе, либо стараются дойти в своем стремлении к личной свободе до абсолютного эгоистического самоудовлетворения. Теплохладные пути развития у нас как-то не приживаются — видимо, опять же не тот климат (и духовный, и природный) и не та национальная история.
Психологическая двойственность в общественном поведении имеет у нас государственнические и анархические векторы деятельности. Они, как можно утверждать на основании изучения истории, всегда наличествовали в русской психологии. Анархический — имел более взрывной характер и был менее продолжителен в своих вспышках активности, государственнический же — носил в истории нации менее эмоциональный характер, зато был более приспособлен к длительному действию.
Когда власти удавалось подчинять анархическую стихию в русском характере — государство и общество могло использовать огромные жизнедеятельные силы нации для реализации национальных интересов страны. Историческая власть была опекуном нации, своеобразным отеческим контролером и порой сдерживала не в меру разыгрывавшуюся народную безудержность. Когда же ей не удавалось справиться со своей обязанностью упорядочения и управления, то анархические асоциальные потенциалы национального характера буквально взрывали наше общество и государство изнутри. Наступали смутные и революционные времена, которые могли за несколько лет разрушительной вседозволенной свободы (без сдерживающего влияния власти) уничтожить результаты вековой поступательной работы нации, откинув ее на столетия назад в своем государственном и национальном развитии…
Наши девяностые стали тем коротким в исторической перспективе периодом, когда под именем либерализма у нас восторжествовала традиционная русская анархическая тенденция — всегдашняя внутренняя опасность для мощи и единства государства. Эти годы можно назвать периодом анархического цивилизационного срыва, которым время от времени подвержен русский национальный характер. Подобные срывы, часто внешне ничем не обоснованные, не однажды бывали в нашей истории и являлись своеобразными перерывами («перекурами») в напряжениях в государственной и национальной деятельности. Девяностые годы двадцатого века в этом смысле похожи на смуты начала XVII и XX столетий. Все они начинались сомнением в значимости государства для жизни нации и каждого человека в отдельности, ослаблением национального единства. Но проходило всего несколько лет разрушительной смуты, и в сознании нации анархические настроения сменялись на ригористическую апологию государственной мощи и национального единства. Нация быстро разочаровывалась в эфемерных смыслах смуты, ощущая глубокую праздность столь чаемой еще недавно «свободы», и начинала переживать удивительное по силе чувство сиротства без государства, без той исторической задачи, от которой она поначалу так яростно отказывалась.
В наше время процесс выхода из анархического смутного состояния происходит по той же психологической схеме. Сколько эмоций, громких слов и бездумных дел было произведено за короткое время нашего анархического припадка девяностых годов. Но уже к концу 90-х было явственно видно преодоление смутных веяний и стало живо ощущаться начало стихийного возврата к государственническим настроениям в русском обществе.
Сегодня идея Империи, империализма как суть политики великого государства всплывает в сознании нации как непосредственная государственная необходимость, сложившаяся из тяжелого постсоветского периода и ослабленного разделенного положения России. Это состояние слабости очень остро чувствуется русскими, у которых государственный инстинкт развит сильнее, чем у кого бы то ни было. Упадок государственности переживается лично и болезненно, из чего и рождается новое ожидание спасительной личности, могущей возродить Империю.
Говорят и правильно говорят: нельзя войти в одну и ту же воду дважды. Но можно неоднократно входить в реку с одним и тем же названием. Конечно, нельзя точно повторить форму Империи, существовавшую до 1917 года (что и совершенно необязательно), но можно возродить тот же принцип государственной власти, который привел разрозненные славянские и неславянские племена к одному из величайших государств и цивилизаций в мире.
Монархия – принцип всегда возможный, так же как и демократия, и аристократия. Раз демократический принцип смог воскреснуть в конце XVIII века, но в совершенно других формах, нежели они были в античной и рабовладельческой Греции, то почему мы отказываем в этом монархическом принципу?
Монархия Константина Великого или нашего Святого равноапостольного Владимира, была отлична от Монархии Ивана Калиты, а та в свою очередь от Монархии Царя Алексея Михайловича и от Монархии Императора Александра III. Старое имперское вино всякий раз вливается в новые меха современных форм государствования. Первый Рим начинал с Монархии, прошел через республику и стал Империей. О Древней Греции можно сказать то же самое имея ввиду Македонскую Монархию.
Я не поклонник философских штудий Владимира Соловьева, но определение монархической власти как «диктатуры совести» им выдвинутое мне глубоко симпатично. Монархия как «диктатура совести неизменная в своих нравственных основах» более близка и понятна нашему народу, чем «диктатура безличного и все время изменяемого закона». Здесь возможно играет роль тысячелетнее русское предпочтение Благодати перед Законом высказанное еще первым митрополитом из русских Илларионом (в XI столетии)…
Власть Самодержавная никогда не была чисто юридически созданной властью, ее генезис глубоко связан с историческим путем самой России, в котором она играла волевую, направляющую роль. Именно Самодержавие явилось насадителем Св. Православия на некогда многобожно-языческой Руси, создало из междоусобствующих княжеских земель мощнейшую Русскую Империю, сплотило разрозненные славянские племена в единую русскую нацию, успешно охраняло на протяжении тысячи лет наш православный мир от внешних и внутренних посягательств на него, взрастило все, что современное общество называет наукой и культурой.
Власть Самодержавная, выступая как положительный фактор на протяжении всей русской истории, входит в состав базовых идей нашей цивилизации, в ее генетический код; Самодержавие не может уйти из русского мира без патологии его организма. На Самодержавии лежало множество важнейших государствообразующих и социальноохраняющих функций, возводимых им на уровень нравственного императива. «Все сложности, — писал Л.А. Тихомиров в 1905 году, — борьба социальных элементов, племен, идей, появившаяся в современной России, не только не упраздняют самодержавия, а напротив — требуют его.
Чем сложнее внутренние отношения и споры в Империи, среди ее семидесяти племен, множества вер и неверия, борьбы экономических, классовых и всяких прочих интересов, — тем необходимее выдвигается единоличная власть, которая подходит к решению этих споров с точки зрения этической. По самой природе социального мира лишь этическое начало может быть признано одинаково всеми как высшее. Люди не уступают своего интереса чужому, но принуждены умолкать перед требованием этического начала»*.
Это религиозно-политическое предпочтение, выказываемое Самодержавием началу нравственному, собственно, и есть то реальное самоограничение при юридической неограниченности Верховной власти. Самодержавие — как нравственно ценный государственный институт, содействует как нравственному росту общества, так и росту его материального благосостояния.
Идеал Самодержавия возрос в России не в безвоздушном пространстве, а в среде исторического русского народа, посему принцип этот на нашей почве впитал многое из самобытной народной психологии. Преданность Самодержавию была для многих синонимом преданности высшим интересам нации. Это положение совершенно неизбежно в таком огромном государстве, как Россия, поскольку для его скрепы, кроме православной веры, наследственного и неограниченного Самодержавия, необходимо еще и господство, преобладание какого-нибудь одного народа, наиболее потрудившегося на поприще укрепления государства. Такой народ должен почитаться государствообразующим, и Монарх не имеет возможности игнорировать фактическое положение вещей, почему неизбежно вводит в жизнь государства направляющий «дух нации», как некую общую силу, единящую государственность.
Современная эффективная Верховная власть в России должна быть персонифицированной, сильной, концентрированной, авторитетной и требующей к себе уважения. А для таких великих дел, как возрождение России, — нужна Великая Власть. И опорой для этой власти должна стать нравственная поддержка нации того, кто взвалит на себя тяжесть несения ответственности за Россию.
«Идея Самодержавия, — писал один русский консерватор начала XX века профессор В.Д. Катков, — не есть какая-то архаическая идея, обреченная на гибель с ростом просвещения и потребности в индивидуальной свободе. Это вечная и универсальная идея, теряющая свою силу над умами при… стечении обстоятельств и просыпающаяся с новою силою там, где опасности ставят на карту самое политическое бытие народа. Это героическое лекарство, даваемое больному политическому организму, не утратившему еще жизнеспособности…».
Если Россия хочет укрепить свою жизнеспособность, то должна решиться на это героическое лекарство.
