Корольков В.С. «Выдача казаков в Лиенце»
Санкт-Петербург-Москва 2 июня — Наша Держава (Владимир Неделин). Вчера на Смоленском Православном кладбище Санкт-Петербурга прошла панихида по казакам, и их семьям, предательски выданным в Австрии британскими и североамериканскими военными властями на мучения и расправу советскому режиму в 1945 году, сообщает Пресс-служба С.-Петербургского отдела РИС-О (Русский Имперский Союз-Орден)
Это было так…
|
Эта статья — участницы Лиенцевской трагедии доктора Марии Емельяновны Платоновой — урожденной Фетисовой, донской казачки.
…Мария Емельяновна совершала и поездку в Англию — на суд в защиту историка Николая Дмитриевича Толстого.
Мария Емельяновна и ее мама — Ангелина Исакиевна Фетисова — запечатлены художником Сергеем Григорьевичем Корольковым на картине “Выдача казаков в Лиенце”. (Австрия, июнь 1945.)
|
ВЫДАЧА КАЗАКОВ В ЛИЕНЦЕ
Весну 1945 года мама и я встретили в Северной Италии, в которую мы прибыли с казачьими семьями из Берлина.
В Берлине был сборный пункт, и туда направлялись немецким командованием все казаки, находящиеся в Германии на работе.
Мама и я с 1943 года находились в Остовском лагере г. Штаргарда в Померании. Получив приказ, комендант лагеря помог нам выехать в Берлин.
В Берлине к великому нашему удивлению и радости мы встретили моего дядю П.Е. Фетисова, который во время революции отступил из России с войсками белой армии и всю жизнь прожил в Югославии, в Белграде.
…Приближался конец войны. Немецкие войска покидали Италию. В Толмеццо, в “Казачьем стане”, была решено вывести казаков и их семьи в Австрию, совершив путь через Альпы, обозами и пешком. Старики, дети и слабые передвигались на телегах, кто верхом на лошади, а большинство, в том числе и я, пешком. Переход был трудным и опасным: дорога узкая, с одной стороны скалы, с другой — пропасть; небольшая неосторожность — и можно свалиться, особенно когда дошли до верхушки гор, а дорога была покрыта снегом и льдом. Но с Божьей помощью весь обоз благополучно перешел Альпийские горы и спустился в долину Австрии.
Здесь мы услышали, что война окончена и мы находимся в Английской зоне. Было отдано распоряжение двигаться в направлении Лиенца. В радужном настроении, с благодарностью судьбе, что мы оказались в руках самой цивилизованной страны мира — Англии, а не в руках Титовских партизан или Красной Армии, с толпой людей, все время присоединяющихся к нам, добрались мы до окрестностей небольшого городка Лиенца.
Неподалеку от Лиенца находился лагерь Пеггец, состоящий из большого количества бараков, использованных во время войны немецкой армией.
Большинство из нас разместилось в бараках. Многие построили палатки в поле за лагерем, недалеко от места, которое было загорожено для казачьих лошадей. Пережив все ужасы войны, совершив переход через Альпы, оказавшись в руках добрых, благородных англичан, все были в возбужденном радостном состоянии, полные оптимизма и уверенности: все страшное миновало, и всех нас ожидает светлое будущее.
Оптимизму помогала и дивная весенняя природа Тироля. Изумрудная трава покрылась чудесными красками полевых цветов, как персидским ковром; кустарники стояли, как белые невесты; а величавые Альпы, покрытые сверкающими на солнце снеговыми шапками, упирались в безоблачную синь.
Все мы были благодарны английскому военному командованию, которое так заботилось о нас: снабжало продуктами, медикаментами и всем необходимым для повседневной жизни.
В должности связного офицера между казаками и английским командованием был высокий рыжеволосый молодой офицер — майор Расти Дэвис. Переводчиком у него был личный адъютант ген. Даманова капитан Бутлеров, с которым майор Дэвис часто посещал лагерь. Окружив его, все старались узнать, что будет с нами и как долго мы останемся в Пеггеце. С английской вежливостью и улыбкой он старался заверить нас, что все страшное осталось позади и теперь нам нечего беспокоиться, так как английское командование приложит все усилия, чтобы обеспечить нам светлое будущее.
Приходил он всегда с шоколадкам, и дети, завидев его, бежали к нему с протянутыми ручонками. Раздав сладости, он ласково гладил их по головке…
Дни шли за днями. Более подозрительные казаки предполагали что-то нехорошее, но большинство не теряло врожденного оптимизма и находилось в блаженном неведении.
Подходил конец мая. Шли какие-то разговоры о предстоящей конференции, на которую приглашаются все казачьи офицеры… Но это, казалось, были только слухи.
Настал день 28 мая — день, который войдет в историю казачества как день величайшей трагедии людей, доверивших свою жизнь и честь таким же офицерам, но только английской державы.
У англичан есть слово “джентльмен”, в котором сочетаются понятия: честь, чувство долга, благородство, т.е. все самые высокие, лучшие качества человека. И вот это слово английского офицера было дано ничего не подозревающим русским офицерам, с заверениями, что конференция продлится несколько часов и к вечеру все вернутся в лагерь.
За всю историю человечества ни одна страна в мире не совершила такого вероломства, и никто не мог предполагать, на какое предательство и беспримерную подлость способно английское командование.
С утра начали прибывать английские грузовики и началась отправка офицеров. Семьи стояли группами; со слезами на глазах прощались, с тоской смотрели вслед уходящим машинам.
Мама и я искали глазами дядю Петю; и вот он, быстро подойдя к нам, начал прощаться. Никогда не видела я его таким интересным, как в тот момент, когда он стоял перед нами в парадной форме полковника императорской России.
Почему-то защемило сердце, и я, чуть не плача, спросила: неужели и ему нужно обязательно ехать на какую-то конференцию?.. И почему всем офицерам? Не проще ли выбрать делегацию из более важных и послать на эту странную конференцию?.. Улыбнувшись, он сказал: англичане приказали надеть парадные формы и всем офицерам ехать, и что английский офицер дал слово чести: к вечеру они все вернутся в лагерь…
Поцеловав маму и меня, он быстро пошел к ожидающим грузовикам.
Наполненные машины умчались, обдав пылью стоящих группами плачущих женщин.
Не забуду никогда взволнованное лицо мальчика лет четырнадцати—пятнадцати, сына доктора Симоненко, умоляюще смотрящего на меня, со слезами в глазах просящего моего совета. Его отец уехал рано утром с первым транспортом офицеров, приказав ему остаться в лагере и ждать его возращения. Оставшись без отца (мать погибла еще в начале войны), он был в отчаянии и никак не мог решить, что ему делать. Зная, как тяжело быть одному, да еще в его возрасте, я сказала, что ему лучше соединиться с отцом, так как кроме отца у него никого нет. Радостно улыбнувшись, он бегом помчался к последнему уходящему грузовику, взобрался на него и уехал.
Прошло столько лет, а я все еще сожалею, что дала ему такой совет. Остался ли он жив?.. Встретился ли с отцом?.. Один Бог знает.
Уехали последние грузовики. Настала зловещая тишина. Было предчувствие, что случилось что-то страшное, непоправимое.
Надвигались сумерки. Теплившаяся маленькая надежда, что офицеры вернутся, постепенно исчезала. Женщины и дети — расставшиеся с мужьями, отцами и сыновьями — почувствовали себя осиротелыми, беззащитными.
Ночь была мучительной. Никто не сомкнул глаз и ждал рассвета, чтобы увидеть Дэвиса и получить от него ответ на все мучившие нас вопросы.
Настало утро. Наконец-то появился Дэвис с девушкой-переводчицей и сообщил: офицеры никогда не вернутся, и мы все должны приготовиться к возвращению на Родину — независимо от того, хотим мы или нет.
Когда во время войны сыпались бомбы, воздушной тревогой и своим пронзительным свистом они подготовляли человека к надвигающейся катастрофе. А здесь… В такое солнечное весеннее утро слова Дэвиса прозвучали как гром среди чистого неба.
С застывшими от ужаса глазами люди окаменели и стояли, как в столбняке. Мозг отказывался воспринять, понять случившееся с офицерами, добровольно согласиться на возвращение в руки злейшего врага казачества антихриста Сталина.
Ни слезы, ни мольбы не подействовали на Дэвиса. Он только взволнованным голосом убеждал нас не сопротивляться, так как иначе будет применена сила и нас все равно заставят вернуться на Родину. Дэвис убеждал нас, что он получил приказ от высшего командования и как британский офицер должен исполнить приказание своего начальства. На его уговоры и просьбы все давали один ответ: лучше мгновенная смерть на австрийской земле, чем мучительная смерть в застенках НКВД или на советской каторге.
Черные флаги были развешаны на всех бараках лагеря и на столбах по дороге к лагерю. Казаки объявили голодовку. Англичане привозили продукты, но никто не помогал разгружать, и продукты сбрасывались на землю посреди площади.
Я помню ясно большую кучу, нагроможденную из консервных банок, галет, хлеба… А посреди — воткнутый черный флаг и плакат со словами: “Лучше смерть здесь, чем возвращение в СССР”.
До моего сознания все еще не доходило, что нас насильно заставят возвратиться в Сов. Союз. Мне казалось: когда англичане увидят, что мы действительно не хотим возвращаться, нас оставят в покое, решат нашу судьбу иначе.
В тоскливом ожидании и непонятном страхе прошли дни 29, 30 мая.
31-го мая майор Дэвис сообщил: чтобы мы были готовы к транспорту утром 1-го июня.
Оставалась только надежда на молитву и Божью помощь.
Посреди площади был построен деревянный помост с походным алтарем и большим крестом, над которым воздвигли черный флаг. Было решено, что рано утром 1-го июня мы все соберемся на площади и с духовенством будем усердно молиться и просить Божьей помощи и защиты.
С рассветом начали выходить из бараков и собираться на площади. Взяв портфель с документами, мама и я присоединились к огромной толпе людей, в большинстве женщин, стариков и детей.
Вышло духовенство, неся иконы, хоругви и черные траурные флаги.
Тысячная толпа окружила алтарь.
Молодые мужчины, юноши и мальчики, крепко взявшись за руки, окружили кольцом молящихся, стараясь своими телами защитить слабых, детей и стариков.
Во всем происходящем было что-то жуткое, нереальное.
Молитвенное пение Литургии разносилось по долине. Люди, тесно прижавшись друг к другу, с замиранием сердца ожидали: что будет?
Ждать пришлось недолго. В ворота лагеря въехали открытые трехтонные грузовики и остановились вплотную к стоящей толпе. Выйдя из машины, Дэвис объявил, что нужно начать погрузку. Я все еще не верила, что будет применена сила. На все уговоры Дэвиса толпа только теснее жалась друг к другу.
Что произошло дальше, даже самая страшная фантазия не сможет вообразить. Солдаты выстроились шеренгой, по команде примкнули штыки к винтовкам, вооружились дубинками. Подойдя вплотную, старались вытащить отчаянно сопротивляющуюся жертву и втолкнуть ее в грузовик, но люди выскакивали из грузовика и снова бежали в толпу. Солдаты начали терять терпение. Что случилось дальше не поддается описанию.
Пережив войну, испытав много ужасов, пробыв в Остовском лагере, я не могла вообразить, насколько человек может быть жестоким и бессердечным по отношению к другому человеку.
Как завороженная смотрела: передо мной стоящего юношу солдат с огромной силой ударил дубинкой по вытянутой руке. Раздался стон. И рука, перебитая между локтем и кистью, повисла, заливая кровью рукав.
Неподалеку стоял мальчик лет двенадцати. Удар дубинкой попал ему на большой палец, и он смотрел, как кровь капельками стекает на пыль с отбитого и висящего на тоненьком кусочке коже пальчика. Лицо его не выражало никакой боли, а только удивление…
Но никакую физическую боль нельзя сравнить с болью душевной, глумлением над старостью и достоинством человека. Наискосок, недалеко от меня, я увидела стоящего на коленях перед двумя солдатами старика. Голова его была совершенно лысая. Обхватив руками запыленные ботинки солдата, он тихим голосом жалобно просил не отправлять его в Сов. Союз. Не веря своим глазам, я смотрела, как солдаты методически начали наносить удары дубинками по голове несчастного. Старичок тихо плакал. Слезы, смешавшись с кровью, струились по его лицу.
Меня поразило, что лица солдат не выражали никаких эмоций: не было ни злости, ни ненависти, а только исполнение данного приказа — во что бы то ни стало намеченную жертву бросить в грузовик.
Вскоре старичок потерял сознание, был схвачен за руки, за ноги и как мешок с зерном брошен в грузовик.
В толпе обезумевшие от ужаса люди теснее прижимались друг к другу. Раздавались истерические крики, стоны, детский плач. Стоял неимоверный гул. Толпа колыхалась из стороны в сторону.
Чтобы избежать солдатских дубинок, люди начали пятиться назад, давя друг друга. Чувство самосохранения побороло все другие чувства, каждый думал, как бы спастись, избегнуть участи быть брошенным в стоящий грузовик.
Судорожно схватив маму за руку, я старалась как-то вырваться из толпы, чтобы не быть раздавленной.
Вдруг раздался душераздирающий крик молодой женщины, стоящей за моей спиной с младенцем. Приложив все усилия, я старалась повернуться к ней лицом и увидеть, что случилось… Прелестный младенец с розовыми щечками и небесно-голубыми глазками, которого я несколько минут назад видела смеющимся, радостно смотрящим в чистое, синее небо, лежал в руках несчастной матери бездыханным, с поникшей головкой, выдавленными глазками и язычком, как раздавленный полевой цветочек.
Почти теряя сознание, все еще не веря, что это действительность, а не кошмарный сон, я услышала треск ломающегося деревянного забора. Держа маму за руку, с толпой побежала к пролому. Казалось, нас несла толпа, а не сами мы двигались.
Последнее, что врезалось в памяти: бегущие по всем направлениям люди… сломанный помост с алтарем… разбросанные хоругви, иконы… И самое ужасное: солдат, бьющий крестом по голове стоявшего перед ним священника.
Все еще крепко держа маму за руку, вместе с толпой я побежала через рухнувший забор на поляну за пределами лагеря.
Произошло нечто странное: обезумевшие люди как по команде попадали на колени, а потом просто сели на траву. Было что-то неестественное: страшный гул тысячной толпы, шум моторов, выстрелы из винтовок и крики команды англичан вдруг сменились смертельной тишиной.
Слышались только тихие слова молитвы… Издалека доносился звон колоколов из католических церквей Лиенца…
Немного придя в себя, я посмотрела по сторонам и увидела несколько неподвижных тел на площади. Женщина в сером платье с огромным животом и неестественно раздвинутыми ногами… как это ни странно, пара аккуратно поставленных сапог…
Прямо перед нами проходила железная дорога, и можно было видеть подогнанные товарные вагоны, к которым грузовики подвозили казаков для погрузки. Присмотревшись, я увидела за поляной в кустарниках несколько танков и возле них группу английских солдат с пулеметами. Пронзила мысль: когда эшелон отойдет, грузовики вернутся, и мы все будем отправлены со следующим транспортом.
Наклонившись к маме, я прошептала: нам нужно немедленно уйти с этого места. Медленно, ползком мы начали передвигаться по направлению железной дороги. На полпути мама и я встали, немного прошли, а потом быстро побежали.
Раздались крики, прозвучало несколько выстрелов, но, успев, добежать до оврага, мы скатились вниз и притаились в высокой траве. Пролежали некоторое время. Выстрелов не было слышно. Мы переползли рельсы, скатились снова в овраг с другой стороны и, скрываясь в траве, добрались до ближайших кустарников. За все это время мама не произнесла ни одного слова и теперь, глядя на меня, сказала, что живой она не дастся англичанам, чтобы быть отправленной в руки НКВД.
Просидев год в тюрьме в 1933 году, она знает, что ее там ожидает. Мой отец, офицер белой армии, в это же время был расстрелян. Бабушка, отсидев 11 месяцев, была, как и мама, каким-то чудом освобождена. Умирающими…
В изнеможении, все еще полностью не осознав случившегося, твердо решили мы: живыми в руки англичан не даться, а принять таблетки морфия, которые мы всегда имели при себе, и безболезненно отойти в другой мир.
Скрываясь в кустах, прислушиваясь к каждому шороху, добрались до небольшой рощи, опустились у дерева. С замирающим от страха сердцем, прикрывшись наломанными ветками, прижавшись друг к другу, в каком-то забытьи провели мы ночь.
Наступил рассвет. Светлые лучи солнца пробежали по роще. Природа оживилась. Ожила и тревога: что же делать?
Вдруг послышались шаги. Из соседних кустов вышел человек и направился к нам. В его широко раскрытых голубых глазах застыл ужас затравленного зверя. Рубашка изорвана в клочья, залита засохшей превратившейся в коричневую кору кровью. Грудь также была покрыта засохшей кровью. Волосы сбились, превратились в окровавленную шапку. На лбу, возле виска, зияла пульсирующая рана.
Присмотревшись, я вдруг узнала в нем молодого — с кудрявыми, золотистыми волосами — весельчака и балагура Женю Флорова, он всех нас в лагере развлекал по вечерам своим прекрасным пением. Прерывающимся голосом рассказал: несколько английских солдат вытащили его из толпы, начали толкать к грузовику. Отчаянно отбиваясь, он старался убежать. Его снова хватали. Рвали рубашку, били дубинками. Подтащив к грузовику, озверевший солдат с силой ударил его прикладом по голове.
Обессиленного, избитого, теряющего сознание, его вбросили в грузовик. Упал он возле самого борта машины. Грузовики, наполненные несчастными людьми, охраняемые солдатами, помчались к эшелонам.
Немного придя в себя, Женя ухватился за борт и, напрягая силы при повороте, когда ход машины замедлился, рывком выбросился на дорогу. Покатился в высокую траву. Замер. Прозвучало несколько пулеметных очередей, но машины не остановились, помчались дальше.
Пролежал в траве до самого вечера. Добрался до рощи, спрятался в кустарнике. На рассвете, услышав наши голоса, подошел к нам.
Женя сказал, что недалеко у подножия гор должен быть медицинский казачий пункт, но что он боится туда идти, а скорее уйдет в горы, будет прятаться в лесу. Попрощавшись, он скрылся в кустах.
Выйдя из рощи на открытую поляну, мы увидели у подножия гор большой фермерский дом. Он был отдан английским командованием казакам и превращен во временный госпиталь. Никого не встретив, мы подошли к нему. Осмотревшись и услышав голоса, доносившиеся из дома, я вошла внутрь.
Английский солдат охранял комнату. Дверь была полуоткрыта, заглянув, я увидела двух пожилых врачей (В.П. Косинову и М.Ю. Шульца) и двух медицинских сестер, которые должны были сопровождать отходящие эшелоны с казаками для передачи Сов. властям.
Жутко вспоминать плачущее лицо доктора Шульца, окаменелые лица др. Косиновой и сестер… С тяжелым чувством неминуемой опасности пошла я в госпиталь.
В прихожей первое, что увидела: на кровати в агонии умирающая молодая женщина. Увидев в одной из комнат врача, я начал просить его помочь умирающей. Он, взглянув на меня, устало махнул рукой и сказал: он пообещал женщине не спасать ее, так как у нее осталось только одно желание — умереть.
Муж ее был увезен с офицерами. Мать, сестра и она с двумя малолетними детьми вырвались из толпы, бросились бежать к лесу через мост реки Дравы. Добежав до средины, увидели английских солдат, бежавших к ним с двух сторон моста.
Спасения не было. Мать и сестра прыгнули в воду. Она, бросив в воду детей, прыгнула вслед…
В мгновение горная река поглотила свои жертвы.
Течение бросило ее в сторону берега. Она зацепилась одеждой за вывороченный корень. Увидев это, солдаты вытащили ее — полумертвую, захлебнувшуюся, и отнесли в госпиталь. Придя в себя и осознав случившееся, она приняла яд и умоляла не пытаться ее спасать, а дать возможность уйти из этого мира…
С окаменелым сердцем я вышла из госпиталя и пошла к маме. Она сидела на траве у изгороди.
Вдруг я услышала истерический крик пожилой женщины: она бежала за английским офицером и, хватая его за рукава, умоляла освободить ее мужа, доктора Шульца.
Увидев меня, она остановилась и, показывая на меня, начала быстро объяснять, что я тоже доктор, молодая и, конечно, более подходящая для сопровождения казаков с эшелоном, а ее муж — старый и более нужен в госпитале.
С безразличным лицом англичанин окинул меня взглядом. Вероятно, из всего, что он слышал, понял одно слово “доктор”. Вместе с ней он вошел в дом .в котором под охраной находился ее муж.
Я застыла, не успев осознать случившееся. Из дома вышло два английских солдата с немецкой овчаркой. С удивлением и каким-то недоумением посмотрев на меня, стали рядом со мной, спросили: правда ли, что я доктор? Я только и смогла ответить: “Нет, нет! Студентка! Не доктор!”
Воцарилась гнетущая тишина. При малейшем моем движении собака вскакивала и начинала рычать. Мысли путались. Появилось безразличие. Возникли острая боль и обида: меня, женщину, окружили два вооруженных солдата, да еще с собакой, и следят за каждым моим движением…
Я старалась объяснить, что я очень боюсь собаки, бежать никуда не собираюсь, а если и побегу, то им будет очень легко пристрелить меня, так как перед нами открытая поляна.
С ужасом смотря на меня, один из них побледнел, а другой, покраснев, закричал: “Нет! Британский солдат никогда не будет стрелять в женщину!” Круто повернувшись, они ушли, уведя с собой собаку.
Как в тумане я подошла к маме. Она лежала на траве в полудремотном состоянии. Заплетающимся языком мама сказала, что хочет со мной попрощаться. Пронзила мысль: свое обещание живой не даться в руки англичан она исполнила, приняла морфий.
В отчаянии, схватив ее за плечи, я начала ее трясти и старалась вызвать у нее рвоту. С рвотой на траву выпало несколько не совсем растворившихся таблеток, и я побежала в госпиталь за помощью.
Через несколько минут подошла молоденькая женщина-врач. Это была Анна Афанасьевна Братякина. Исследовав маму, сделала инъекцию, приказала ее водить и ни в коем случае не давать заснуть.
Тормоша, стараясь поднять маму на ноги и, наконец, выбившись из сил, я села на траву и горько расплакалась.
Вдруг я почувствовала, что кто-то стоит за моей спиной. Обернулась. Перед нами стояли двое солдат с озабоченными лицами. Они старались узнать, что случилось. Это были английские солдаты из батальона, ничего общего не имеющего с репатриацией казаков. Поняв, в чем дело, взяли маму под руки и начали водить по дороге.
Как долго мы ходили, я не помню. Мне казалось, прошла вечность.
Мама пришла в себя, и я почувствовала, что опасность миновала.
Имена солдат помню до сих пор: Джонни и Тони. Если бы не они, вряд ли мы бы остались живы.
Спрятав нас в своей палатке, сказали, что знают тропинку и мостик, который не охраняется английским патрулем, и когда стемнеет, они проведут нас в Лиенц, где находится сборный пункт для всех желающих вернуться на Родину людей, забранных немцами на работу из различных стран.
Наступил вечер. Прислушиваясь к каждому звуку, солдаты по узенькой тропинке довели нас до Лиенца. Привели к дому, о котором говорили. С глубокой благодарностью за их доброту и сострадание к нам мы попрощались. Никогда их больше не встречали, но всегда вспоминали в своих молитвах.
Во дворе никого не было. Дверь в дом была открыта, но там тоже никого не было.
Зашли в комнату. Она была пуста. Мы сели в угол на пол и предались тяжелым думам. Мысли путались. Я старалась разобраться в случившемся рационально — понять и объяснить необъяснимое.
Как могло случиться, что те самые английские солдаты, которые приходили к нам в лагерь, улыбались, обещали нам помочь, с удовольствием слушали пение, восторгались джигитовкой казаков, — те солдаты с которыми мы подружились, — вдруг оказались такими жестокими, с такой яростью набросились на толпу беззащитных людей?
Во времена Александра Невского тевтонские рыцари, вторгнувшиеся в Россию, накалывали на пики младенцев, бросали в костры малолетних детей, вырванных из рук матерей, стариков и женщин… Но ведь это же было средневековье!..
Была я и в Остовском лагере. Много видела человеческих страданий и горя, столкнулась с ужасами войны… Но никогда не видела, чтобы солдаты, вооруженные дубинками, с примкнутыми к винтовкам штыками, по приказу офицера, выстроившись в шеренгу, двинулись на беззащитную толпу стариков, женщин, детей и безоружных казаков.
Как могло случиться, что англичане, которые день тому назад были так дружелюбно настроены, с такой яростью набросились на нас, начали избивать дубинками, вырывать детей из рук несчастных матерей, грубо бросать их в грузовики? Чем провинились? Что заставило англичан применить такую жестокость к казакам?
Ответа я не могла найти. И только подумала, что их, возможно, чем-то опоили и они просто потеряли разум…
Ночь была бесконечной, тревожной. Задремав к утру, мы услышали вдруг шум подъехавшей машины. Распахнулась дверь. В комнату вошли два английских офицера с переводчицей. Строго посмотрев на нас, спросили: кто мы, не казачки ли? Мама была в полусознательном состоянии, а мне все стало безразлично, и я только смотрела на них и молчала. С нетерпением они еще раз спросили, не казачки ли мы. Не услышав ответа, через переводчицу потребовали показать документы, из которых было бы видно, что мы не казачки.
По выражению их лиц видела: они теряют терпение. Ничего не оставалось, как показать им какое-либо удостоверение. Открыв портфель, подала первое, что лежало сверху всех документов. По воле судьбы это оказались остовские карточки с фотографиями.
Они взяли в руки карточки. Посмотрели на нас… Лица офицеров смягчились, в них появилось сострадание. Сказали, что теперь наши мучения в немецких лагерях кончились, и нам скоро будет дана возможность вернуться на Родину. Но нам нужно будет подождать: в первую очередь английское командование должно отправить казаков, а затем будут поданы транспорты для всех желающих вернуться домой.
Улыбнулись. Пожелали нам всего хорошего…
Они вышли, и скоро мы услышали шум отъезжающей машины.
Здесь нам оставаться было нельзя, и мы пошли в центр Лиенца. Начали бесцельно бродить по улицам, не зная, на что решиться. Уйти в горы и спрятаться в лесу — страшно. Просить приюта у австрийцев — опасно.
Измученные, голодные, к вечеру набрели мы на католическую церковь с церковным домом. Они были повреждены бомбежкой и стояли заброшенными. Решили зайти, чтобы переночевать.
В здании услышали доносящиеся из темноты голоса. Пошли на них.
Радости не было конца: это были наши друзья из лагеря. Им тоже посчастливилось убежать из толпы во время побоища. Были это: Оля Липова с бабушкой и невестка доктора Косиновой Зоя, с матерью и 12-летней дочерью Инной.
Стало легче на душе: мы не одни. Переговорив о пережитом, в первый раз более-менее спокойно заснули.
Прожили, скрываясь, несколько недель. Оля и я выходили, чтобы узнать новости, попросить у австрийцев еды…
Через некоторое время узнали: насильственная отправка в Сов. Союз приостановлена. Но, уже не веря англичанам, постарались достать удостоверения, что мы не советско-подданные, а старые эмигранты.
Попали под опеку УНРА и прожили в Австрии до 1948 года. В 1948 году мама и я эмигрировали в Канаду.
М. ПЛАТОНОВА (ФЕТИСОВА).
Монреаль. Канада. 1995 г.
Монреаль. Канада. 1995 г.
P.S. На закате моей жизни, до самой смерти я никогда не смогу понять: как Англия — страна, давшая миру Шекспира, Байрона, Диккенса и многих других великих людей, могла совершить такое предательство, проявить такую беспримерную подлость и жестокость?
Видно, даже с приходом цивилизации сущность человека не изменилась: он остается таким же, как в начале сотворения мира. И делится на людей с добрым сердцем — и людей с сердцем жестоким и злым. И место, где он появляется на свет, не играет никакой роли…
Напрасно ПУТриоты стараюцЦа! Пока жЫв последний ветеран ВОВ-ки, вам не удасЦа реабилитить андрона власова и его кислЫх дрЮзей